История доллара - Джейсон Гудвин

В качестве символа республиканской свободы и выражения веры ее архитектора в сельскую республику, основанную на античных ценностях (с прекрасно вписанными колоннами дорического, коринфского и тосканского ордера), усадьба, к сожалению, покоилась на классическом институте, не имевшем ничего общего с архитектурой. В Монтичелло было налицо такое наследие Античности, как рабство, пусть его умело скрывали от жильцов и гостей дома и прятали под верандами. Здесь только одна семья наслаждалась республиканской свободой, на долю десятков других людей пришлось только республиканское рабство. Даже когда Джефферсон возносил хвалу трудящимся на земле, он имел в виду себя и своих друзей, а не сотни негров-рабов, чей труд позволял хозяину выражать изящные мысли.

Джефферсон не хуже любого другого знал, что долг — антитеза свободы. Нация-должник в реальности не являлась свободной. Не был свободен и отдельно взятый человек. Как сказал Франклин, «заемщик — раб того, кто ссудил». Позднее, став президентом, Томас Джефферсон был одержим моральным долгом урезать государственные расходы до минимума, сделав все, что в его власти, для выплаты госдолга. Но Монтичелло не давало своему хозяину выпутаться из долгов. Он строжайшим образом вел счета, подсчитывал и выверял абсолютно все, но не мог привести в порядок собственные финансы. В завещании Джефферсон дал вольную некоторым из своих любимых невольников, но душеприказчики продали их, чтобы расплатиться с долгами хозяина.

О честолюбии — Конституция — Восстание Шейса — Остроумный янки — Национальный долг — Национальный банк — Дуэли

Один из счастливых наследников плантационного общества, Джефферсон родился и жил богачом, но боялся денег. Александр Гамильтон стал одной из их жертв, боясь бедности и слабости. Подвижность была у него в крови.

Он вел свое происхождение от искателей фортуны и беглецов, «островных блох» в Карибском море: люди спасались из тюрьмы одного острова ради обретения рая на другом, но лишь затем, чтобы убедиться, что тут такая же темница, как прежняя. Его мать, Рейчел, «женщина большой красоты, выдающихся способностей и достоинств», принадлежала к уважаемой семье плантаторов-гугенотов с британского Вест-Индского острова Невис, пока не связала себя несчастливым браком с Йоханом Лавиеном, плантатором-датчанином с острова Санта-Крус. Рейчел хотелось перебраться на другой остров, ее семья подозревала, что жених богат, и она за него вышла. Лавиен не был богат. Они не любили друг друга. У них родился сын. Лавиен держал жену взаперти, чтобы она изменила свой «богопротивный образ жизни». В итоге женщина сбежала с Санта-Круса и возвратилась на Невис. Там она влюбилась в привлекательного, плывущего по течению Джеймса Гамильтона — разорившегося плантатора с голубой кровью и без средств. Рейчел прожила с ним пятнадцать лет. Ее развод с Лавиеном оформили, когда ее второму сыну, Александру Гамильтону, было уже два года. Шесть лет спустя Джеймс Гамильтон отплыл на Сент-Китс: уехал по делам и не вернулся. Его письма сначала приходили все реже, затем вовсе перестали. Если Александру было суждено стать «отцом» доллара Соединенных Штатов, можно сказать, что у доллара на редкость непутевые бабушка с дедушкой.

Рейчел оказалась способной женщиной, открыла лавку и отправила Александра и его старшего брата работать на местных торговцев. В свободное время Александр брал уроки у одной еврейки и ласкал слух матери Декалогом на иврите, «сидя рядом с ней за столом». Он научился вести счета и неплохо владел французским. Вероятно, природные способности обеспечили бы ему будущее скромного вест-индского купца. Но, когда Александру исполнилось одиннадцать, мать умерла.

Питер Лавиен, первенец, на вполне законных основаниях получил все деньги и собственность, а поскольку Джеймс Гамильтон не вернулся, опекуном мальчиков стал племянник Рейчел. Его жена недавно скончалась, и не успели братья переселиться, как он покончил с собой. Александра взял под опеку один из друзей семьи. В возрасте двенадцати лет он признавался, что «охотно рискнул бы жизнью, пусть и не в моем характере сгущать краски моего положения».

Горько сожалея об «унизительной участи клерка или чего-то подобного, на которую судьба обрекла меня», Гамильтон корпел над книгами счетов в торговом доме, учился вести подсчеты и составлять заказы, как вдруг фортуна послала ему извержение вулкана. Александр написал об этом блестящее сочинение, и оно привлекло внимание недавно прибывшего пресвитерианского пастора, честолюбивым желанием которого было «стать покровителем, явившим миру из безвестности какого-нибудь гения». Мало кто так быстро получал желаемое. Преподобный Нокс убедил группу купцов отправить юношу на материк, чтобы дать ему образование.

Гамильтон никогда не огладывался назад. Ему было всего шестнадцать, когда он объявил в Принстоне о своем желании поторопить события и закончить университет через год. Деканы были то ли возмущены его наглостью, то ли напуганы брошенным вызовом, но молодой человек отправился в нью-йоркский Кингс-Колледж и с жадностью набросился на юриспруденцию. Когда раздоры с Англией обрели угрожающие очертания, он последовательно стал памфлетистом, добровольцем и капитаном артиллерии. Война началась, и уже в двадцать один год Александр Гамильтон был подполковником, служа адъютантом генерала Вашингтона. Из-за вспышки гнева последнего Гамильтон вскоре вернулся в действующую армию, и очень вовремя: Корнуоллис вторгся в Виргинию, губернатор Томас Джефферсон бежал, началась осада Йорктауна французскими и американскими войсками. Гамильтон под шквальным огнем противника возглавил ночной штурм одного из редутов. Вашингтону не хватало адъютанта, и он беспокоился, что «тот намеренно играет со смертью». Но вскоре Корнуоллис сдался, тем самым закончив войну. Гамильтон женился на Бетси Шайлер — дочери богатого помещика в долине реки Гудзон — и в 1783 году обосновался в Нью-Йорке, где пользовался славой способного и удачливого адвоката.

Соединенные Штаты еще были связаны прежними Статьями Конфедерации, но непрочные контакты, позволившие им сражаться с британцами, в дни мира порождали стычки и раздоры. США не вышли из войны нацией: за каждым штатом тянулась длинная история, тогда как страна в целом путешествовала налегке. События, которые американцам предстояло запомнить, были слишком свежи; битвам еще предстояло стать легендой. Часть их скудного багажа, казалось, вообще им не принадлежала: британские песни и французская победа, испанские деньги и английское право; рабочие руки, нечестным путем добытые в Африке; кукуруза и индейка, украденные у индейцев, а также изрядное количество рома, прикарманенное в Вест-Индии.

Американцы были весьма неуживчивы между собой и ревнивы к мотивам соседей, подозрительны в отношении собственных правителей и строги в том, что касалось их свобод. Мэдисон сравнил Нью-Джерси, плативший портовые сборы то Филадельфии, то Нью-Йорку, с бочонком о двух затычках. Обитатели Мэриленда подозревали виргинцев в желании раздвинуть свои границы до Миссисипи. Люди предпочитали именовать себя ньюйоркцами или каролинцами, реже — колумбийцами и совсем редко — американцами.

Все что у них имелось общего — это отправная точка: 1776 год и символ веры, выраженный на манер девиза кладоискателей «Даешь Пайкс-Пик!» в джефферсоновских словах «Жизнь, свобода и стремление к счастью». Чтобы остановить сползание к анархии, требовался более прочный союз. Гамильтону едва исполнилось двадцать восемь лет, когда он в 1786 году созвал Конгресс в Аннаполисе. Недоставало полномочий, но молодой адвокат указал дальнейший путь и вдохновил штаты в следующем году отправить делегатов для выработки проекта полноценной федеральной Конституции.