По агентурным данным - Фридрих Незнанский

— А у него-то откуда мука, ты об этом подумала?

— Еще чего? Не моя забота думать! Я одно знаю, завтра Лесю кашей накормлю! И нам достанется! А кто крупу дал? Опять-таки Мирослав Иваныч.

— Так, может, добро-то это с тех грузовиков, что разграбили? Ты че, не слышала, что у сельсовета говорилось?

— Так кто говорил-то? Сам Мирослав Иваныч. Что же он, сам ограбил, и сам об этом рассказывает? Еще и при чекистах? Вы молчали бы уж лучше!

— Чего это я молчать должен? Ты как с отцом разговариваешь? И вообще. Что мы про председателя знаем-то? Привезли нам его, когда немца прогнали. А кто он, что он. Слишком грамотный для простого мужика.

— Так кто привез-то? Советская власть и привезла! Из Львова, не откуда-нибудь! И повезло нам, что грамотный! При нем село-то расцвело! И порядок строгий.

— Тьфу на вас, баб! Мозга у вас совсем нет! Одна фи-гуристость. Бесполезная! — рявкнул дед Шмаков и ушел в сени.

ИЮЛЬ 1945, Львов

В полуразрушенном, с отметинами артиллерийских снарядов, сооружении угадывалось некогда величественное здание львовского вокзала. Двухэтажный, с высоким куполом центральной части и двумя боковыми павильонами, украшенными скульптурами и колоннами, был он несомненным украшением довоенного города.

Поезд остановился. Проводники открыли двери вагонов, приезжие разноцветной, разночинной рекой выливались на перрон.

Сташевич легко спрыгнул на перрон, держа в руке небольшой чемоданчик — много ли нужно командировочному инженеру? — и огляделся. Увидел, как Чиж помогает выгрузить детскую коляску какой-то молодой мамаше. Сташевич отвернулся и направился на привокзальную площадь, на ходу, краем глаза увидев и Хижня-ка. Егор ехал в первом вагоне. Сейчас он курил, стоя на перроне, как бы прикидывая, в каком направлении двигаться дальше. В руке аккуратный сундучок, кепка сдвинута на затылок. Этакий мастеровой человек, рабочая косточка.

Сташевич вышел из здания вокзала, и глаза его утонули в зеленой массе деревьев, окружавших площадь, уходивших рядами в боковые улицы, заполнявших скверы. Сломанные, искореженные войной, они поднимались, зеленели пышной июльской листвой, доказывая, что жизнь непобедима!

Максим Орлов вытащил наконец громоздкую коляску, помог выйти молодой мамочке, прижимавшей к себе розовый кулек. Краем глаза он видел, как мимо прошел Олег Сташевич. А чуть позже, лениво покуривая, с чемоданчиком в руке неспешно продефилировал и старший по группе — Егор Петрович Хижняк.

Максим еще чуть помешкал и собрался было проследовать за товарищами, как вдруг замер, как громом пораженный. Вдоль перрона шла женщина. Он таких никогда не видел. Все, кого он встречал на дорогах войны, были одеты в военную форму, обуты в сапоги, волосы их были убраны под пилотку или шапку-ушанку. И пахло от них не как от женщин.

А эта. Эта была похожа на женщин его прошлого, чем-то даже на его мать.

В легком летнем пальто кремового цвета, в маленькой шляпке, каким-то чудом крепившейся на коротких, вьющихся каштановых прядях, обрамлявших лицо.

А лицо? Тонкие брови вразлет, прямой нос, чувственный изгиб вишневого рта. И гордая, прямо-таки царственная осанка. И походка — легкая, чуть танцующая. Чуть полноватые икры с тонкими лодыжками, туфли на шпильках. Она словно сошла с экрана какого-нибудь трофейного фильма. Сколько ей лет? Черт его знает! Двадцать пять? Больше? Меньше? Признаться, он не умел определять возраст женщин. Да в данном случае это было абсолютно неважно. Просто это была женщина его мечты, вот и все.

Кажется, незнакомка тоже обратила на него внимание. Светло-карие глаза задержались на нем, и что-то такое мелькнуло в ее взгляде. Но что именно — он так и не понял. В следующее мгновение глаза были опущены и надежно спрятаны за длинными темными ресницами. Она прошла мимо, и он почувствовал легкий аромат ее духов.

Еще несколько мгновений Максим стоял соляным столбом, когда же осмелился наконец обернуться, незнакомка растаяла в толпе, будто и не было.

ОКТЯБРЬ 1945, Колыма

Осень была необычайно теплой. Даже в начале октября столбик термометра нередко поднимался до отметки плюс двадцать. Деревья, еще полные летней силы, никак не хотели желтеть, благодарно шумели густой листвой, обращенной к яркому солнцу, радуясь нечаянному, подаренному природой, продолжению лета.

Но этот поезд шел навстречу зиме. Каждая ночь была холоднее предыдущей. Ярко-зеленые листья деревьев по мере движения поезда становились все более бледными, жухлыми, тронутыми тусклой желтизной. Солнце уже не было ни ярким, ни теплым, как будто вся его сила осталась позади, в европейской части необъятной страны. Здесь же бледное малокровное солнце не нагревало крыши вагона, большей частью прячась за сизые тучи. Люди, которые радостно толпились первые дни пути у щелей, жадно вдыхая воздух, казавшийся упоительно свежим после изнуряющей духоты камер, теперь жались к середине, стараясь укрыться от все более сильных порывов холодного ветра, который пронизывал вагон перекрестным огнем.

Пересылка — небольшая приморская бухта встретила первой метелью. Снег еще не ложился, — ветер сметал его с примороженных охристых обрывов. Два ряда конвоиров с рвущимися с поводков охранными собаками, злобные окрики, удары прикладами каждого, кто хоть чуть замешкался, недостаточно быстро присел на корточки, недостаточно проворно поднялся.

Потом пять суток болтанки на махоньком пароходике, за бортом которого злобные серо-зеленые волны поднимались так высоко, что казалось, вот-вот поглотят судно в своей ледяной пучине. И опять бегом сквозь строй солдат, переклички, распределение по тем местам, где им предстояло выживать.

Польский ксендз, сосед по тюремной камере, который оказался с ним в одном вагоне, первые дни пути радовался как ребенок. Он радовался тому, что закончились изнурительные допросы, жестокие избиения, что теперь он точно знает свой срок — десять лет — и определенность всегда лучше неопределенности, и, в конце концов, десять лет, это не двадцать, как получили некоторые из сокамерников. Здоровый физический труд на свежем деревенском воздухе, — это не так уж плохо после невыносимой духоты тюремной камеры, после отупляющего бездействия. Да еще молитвы — разве можно не учитывать их укрепляющей силы? Он обязательно доживет до освобождения!

Он был тучным, массивным мужчиной, которому особенно трудно было выполнять команды конвоя, и потому ударов прикладом доставалось ему гораздо чаще. И было видно, что оптимизм его тает с каждым днем, что губы все чаще шевелятся в молитве.

Здоровый свежий воздух они оставили далеко позади. Здесь их окружал напитанный испарениями болот разреженный воздух тайги. Сопки сплошь были окутаны болотным мхом, влажным, утягивающим вниз, так что дырявая обувь промокала мгновенно.

«Здоровый» труд по шестнадцать часов при невероятно скудном пайке — жидкий крупяной суп и пайка хлеба — быстро делали свое дело. Здоровые мужчины «доплывали» до состояния полной немощи за какие-нибудь два-три месяца.