Державный - Александр Сегень

— Поздравляю вас всех, чада мои, с воскресным днём и празднованием святаго апостола Иоанна Богослова!

— Спаси Христос! — прокатилось в ответ мощным гулом.

— Благодарим, отче, — промолвил Дмитрий Юрьевич. — А мне дайте поздравить своего двоюродного племянника Иоанна Васильевича с днём ангела и первую чашу...

— Мой — Златоуст! — звонко ответил, перебивая князя, Иванушка.

— А? — осёкся Дмитрий Юрьевич. — Златоуст? Не Богослов?..

Произошла заминка. Забравшийся под стол Ефиоп ткнул Шемяку носом под колено. Дьяк Фёдор резко обернулся к песельникам и сделал им начинательный жест рукой. Те, переглянувшись, запели «Многая лета», потом — «Агиос Димитриос», за столами настало оживление, все поднимали чаши, пригубляли их и принимались за яства.

Покуда велись первые торжественные застольные речи, Шемяка чутко присматривался к старшему сыну Василия. Пред ним сидел тёмно-русый сероглазый мальчик с несколько вытянутыми чертами лица, довольно живыми и выразительными. Взор его был печален и строг, но явно лишь благодаря присутствию здесь отцова обидчика. Несколько раз Дмитрий Юрьевич ловил на себе такие взгляды маленького княжича, что ему делалось не по себе, и необъяснимое, тошнотное,предчувствие собственной своей обречённости возникало в душе Шемяки. А когда боярин Иван Сорокоумов, дождавшись мига, вставил-таки свою неизбежную едкость — не зря его и Ощерой-то прозвали! — случилось и вовсе непредвиденное и ужасающее.

А именно: не вставая с места, Дмитрий Юрьевич, набравшись решимости, заговорил о необходимости мира, о том, что достаточно крови пролилось на земле Русской, о святых клятвах, о долге перед Богом и Отечеством, и когда он сказал: «Давно пора забыть нанесённые друг другу обиды», чётко услышал произнесённое Ощерой:

— Кто старое помянет, тому глаз вон!

Всех сидящих поблизости и слышавших колкость аж подбросило, княжич Иван сверкнул злым глазом на Шемяку, и у Дмитрия Юрьевича перехватило дыхание, он быстро закончил свою речь и попытался как-нибудь ослабить пояс Дмитрия Донского, который почему-то вдруг стал невыносимо стягивать ему живот. Затем он принялся пить токайское вино и не почувствовал его вкуса, а ведь токайское — ароматный напиток! Почуяв недоброе с хозяином, преданный Ефиоп высунул морду и положил её Шемяке на колени. Дмитрий Юрьевич в волнении схватил кусок лебедятины горячего копчения, обмакнул его в ореховый соус и запихнул в рот. Птичье мясо также не обладало никаким вкусом, хотя ещё недавно Дмитрий наслаждался его пряными запахами. Сердцу сделалось студно. Ефиоп заскулил...

Три года назад меньший брат Дмитрия Юрьевича Шемяки, Дмитрий Юрьевич Красный, умер в Галиче внезапной и загадочной смертью. Сначала он лишился вкусовых ощущений, затем стал мучиться бессонницей, потом полностью оглох, и, наконец, у него стала идти носом кровь. Яд? Что же за странная болезнь? Заткнув ноздри, Красному дали причастие, он успокоился, поел, выпил вина, уснул, и всем показалось, будто он умер. Присутствовавшие бояре, горестно оплакав незлобивого Юрьевича, накрыли его тело овчиной, прочли молитвы и, крепко напившись хмельного галичского мёду, разлеглись по лавкам в той же горнице. Внезапно раздался громкий голос усопшего, все вскочили и увидели, что он сбросил с себя овчину, лежит мёртвый, с закрытыми глазами, но при этом громко читает молитвы, псалмы и стихиры. И так продолжалось целых три дня, и множество любопытных притекало во дворец княжеский, дабы посмотреть на чудесное и жуткое явление. На третий день младший Юрьевич умолк, и теперь уже окончательно. Его похоронили в Осмомысловском Успенском соборе, но спустя месяц великий князь Василий Васильевич, радуясь тому, что у него родился ещё один сын, Тимофей-Иоанн, многие милости источал и, прознав про кончину Дмитрия Красного, постановил перенести мощи в Москву, в Михаила-Архангела. Когда же открыли гроб, обнаружили тело нетленным, будто только что его оставила душа. Перевезли на Москву со всеми почестями, а в Галиче установили почитать Дмитрия Красного как местного святого...

Шемяку передёрнуло от мыслей о братовой кончине. Конечно, почётно было бы сделаться местным переславским святым, но и жить хотелось, смерть страшила непереносимо! Дмитрий Юрьевич взял ложкой кусок заливной осетрины с укропчиком и петрушкой, пугливо попробовал... Ничего! Никаких ощущений! Слабо-слабо, словно лишь по памяти... Боже ты мой! Что же делать? Кого звать на помощь? Только признайся — тотчас, припомнив о покойном брате, начнут уготавливать Шемяку к такой же благо-диковинной кончине. И с этой думой, уронив с лица добродушную маску, Дмитрий Юрьевич, охваченный внезапным приступом ненависти ко всему роду угличского заточника, зло посмотрел в глаза княжича Ивана, скрипнул зубами и спросил:

— Что же это Иоанн Васильевич всё на меня таким волчонком зыркает?

Скучно, душно и жарко было в этой огромной палате с синими стенами и белой лепниной, но более всего удручало и душило сознание того, что вот он, супротив тебя сидит человек, собственными руками выколовший глаза твоему отцу. Ах, если б он утерпел и не стал принимать подарков!.. Да ещё — если бы не трусить...

Вкусно так всё приготовлено, а есть не хочется. Точнее, хочется, чтоб не хотелось есть. А слюнки текут, подлые и коварные. И рука сама отправляет в рот кушанья. Балыка здешнего, Бог его знает каким чудесником приготовленного, можно сколько угодно съесть. А пироги с визигой и яйцом, а петушиные гребешки в белом вине, а жаренный в сухарях язык, а стерляжьи колечки... Стыдно, что приходится угощаться у врага, злишься на себя, а всё равно уплетаешь.

Иона словно угадал:

— Ешь, ешь, — говорит, — сие не грех. Тем самым на том свете хоть немного Шемяке огоньку убавишь.

Но Иванушка вдруг совладал с собой, отложил на тарелку слегка надкушенный пахучий горячий пирожок. Отвратительно ему стало, когда Шемяка заговорил о примирении, о том, что надо всё старое забыть. У самого-то вон оба глаза поганые целы, конечно, ему забыть о своих пакостях хочется и других заставить ничего не помнить. И тут Ощера выбрал момент для злой шутки.

— Кто старое, — говорит, — помянет, тому и глаз вон. Если, значит, Иванушка не забудет про отцово увечье, ему — глаз выколоть? Э нет, говорится-то как? Кто забудет, тому — оба. Тут Иванушка заметил, что Шемяка в лице изменился, выражение глаз стало испуганное, а потом вдруг и вовсе — будто другой человек пред ним возник. Лицо не снисходительно-добродушненькое, а злое, ненавидящее, свирепое. Оборотень! Сколько ни прикидывается благожелательным, а упыриная сущность так и выскользнет наружу. И прямо в глаза смотрит! Иванушка не выдержат, потупился.

— Что же это Иоанн Васильевич всё на меня таким волчонком зыркает? — раздался голос Шемяки. Иванушка поднял взор и увидел, как слева от супостата высунулась над столом чёрная косматая голова пса Ефиопа, визгнула и скрылась.

— Не боюсь я тебя, — тихо сказал Иванушка.

— Меня? — удивился Шемяка. — А почто ж меня бояться-то? Я, чай, не злой.