Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл

Когда они, помолившись про себя, собрались приступить к еде, Элис, как бы невзначай, а на самом деле с замиранием сердца от жалости к дочери, произнесла[39]:

– Думаю, Филипп будет к чаю с минуту на минуту, если уже идет.

Уильям внезапно посмотрел на Эстер, ее мать старательно отводила взгляд в сторону.

– Он пошел в Хейтерсбэнк, к своей тете, – спокойно сообщила Эстер. – Я встретила его у Мосс-Брау с его кузиной и Молли Корни.

– Он частенько там бывает, – заметил Уильям.

– Да, наверно, – согласилась Эстер. – Он и его тетя родом из Карлейля[40] и здесь, в чужих краях, должны держаться вместе.

– Я видел его на похоронах Дарли, – доложил Уильям.

– Туда много народу направлялось, – сказала Элис. – Почти как во время выборов. Я как раз возвращалась с собрания, когда они поднимались по церковной лестнице. Моряка того встретила, который, как говорят, ответил насилием на насилие и совершил убийство. Бледный как привидение, но то ли от телесных ран, то ли грехи замучили – не мне судить. А к тому времени, когда я вернулась и села читать Библию, народ уже шел назад. Четверть часа, наверно, все топали и топали.

– Говорят, Кинрэйд пулю в бок получил, – промолвила Эстер.

– Вряд ли это тот самый Чарли Кинрэйд, которого я знавал в Ньюкасле, – произнес Уильям Кулсон, внезапно встрепенувшись, ибо в нем проснулось любопытство.

– Не знаю, – отвечала Эстер. – Все его называют просто Кинрэйдом; а Бетси Дарли говорит, что он самый отважный гарпунщик из всех, кто с этого берега отправлялся в Гренландские моря. Но в Ньюкасле он бывал, потому как, помнится, она говорила, что ее несчастный брат там с ним познакомился.

– А ты откуда его знаешь? – поинтересовалась Элис.

– Если это тот самый Чарли, я его ненавижу, – заявил Уильям. – Он встречался с моей несчастной сестрой, она уж два года как в могиле. Потом бросил ее ради другой, и это разбило ей сердце.

– Теперь по нему не скажешь, что он когда-нибудь снова сможет предаваться таким забавам, – заметила Элис. – Господь его предупредил. Призовет ли он его к себе, кто знает. Но, на мое разумение, выглядит он так, будто его призвали и он скоро уйдет.

– Значит, с сестрой моей встретится, – мрачно заключил Уильям, – и, надеюсь, Господь ясно даст ему понять, что он убил ее так же верно, как тех моряков; и если на том свете убийц настигает скрежет зубовный[41], думаю, ему воздастся по заслугам. Плохой он человек.

– Бетси сказала, лучше друга у ее брата не было; и он просил передать ей, что обещает навестить ее, как только встанет на ноги.

Но Уильям лишь покачал головой и повторил свои последние слова:

– Плохой он человек, плохой.

Филиппа, когда он в то воскресенье вечером вернулся домой, встречала одна только Элис. В ее доме ко сну отходили в девять, а теперь уже с этого часа минуло десять минут. Вид у Элис был недовольный и суровый.

– Поздно ты, парень, – отрывисто упрекнула она его.

– Простите. От дома дяди путь неблизкий, да и часы у нас разные, – объяснил он, доставая свои часы, чтобы сравнить их с ликом полной луны, по которой Элис определяла время.

– Про дядю твоего ничего не знаю, а ты пришел поздно. Бери свечу и иди.

Филипп пожелал ей спокойной ночи. Если Элис и ответила, он не услышал.

Прошло две недели, быстро наступала зима. На унылых северных фермах предстояло многое сделать до того, как ноябрьская погода превратит дороги в непролазное месиво, по которым полуголодным лошадям трудно тащить телеги. На отдаленных болотах сушился нарезанный торф, который следовало привезти домой и складировать; нужно было запастись бурым папоротником, который зимой использовали в качестве подстилки для скота, ибо соломы в этих краях было мало и стоила она дорого – даже крыши крыли вереском (или камышом). А еще требовалось засолить мясо, пока оно имелось в наличии; потому как за неимением турнепса и кормовой свеклы с оскудением летних пастбищ бесплодных коров повсеместно забивали; и хорошие хозяйки до дня святого Мартина мариновали говядину для Рождества. Пшеницу необходимо было перемолоть, пока еще ее удавалось отвезти на дальнюю мельницу, а большие полки под кухонным потолком – заполнить овсяными лепешками. И наконец, когда ударял второй мороз, забивали свиней. Ибо на севере бытовало мнение, что лед, коим запасались во время первых морозов, растает, и солонина испортится. Первый мороз – коту под хвост, говаривали местные жители.

После этого последнего события наступала передышка. Дом блестел, к концу осени вычищенный и вылизанный от пола до потолка, от стены до стены. Торф был перевезен, уголь доставлен из Монксхейвена, поленницы сложены, зерно перемолото, свиньи забиты, а окорока, головы и «руки» засолены. Мясник охотно согласился взять лучшие части свиньи, откормленной дамой Робсон, но в кладовой Монксхейвена оставалось необычайно много мяса; и Белл, однажды утром обозревая свое богатство, сказала мужу:

– Я вот думаю, может, тот больной бедняга в Мосс-Брау не откажется отведать моих колбас. Они у меня вкусные получились, сделаны по старинному камберлендскому рецепту, какого в Йоркшире еще не знают.

– Да ты просто помешана на своих камберлендских традициях! – воскликнул ее муж, впрочем, ничуть не рассерженный ее предложением. – Однако у больных, это верно, свои причуды, так что Кинрэйд, вполне возможно, обрадуется твоим колбасам. Я знавал людей, которые, когда болели, даже улиток потребляли.

Это, пожалуй, был не комплимент. Но Дэниэл добавил, что не прочь сам отнести гостинец, когда для другой работы время будет позднее. Сильвии очень хотелось сопровождать отца, но она не смела вызваться. С приближением сумерек девушка подошла к матери и попросила ключ от большого комода, что величаво высился в столовой-гостиной. На вид это был предмет парадной мебели, но семья в нем хранила свою лучшую одежду, и белье, такое, что больше было в ходу, лежало на верхнем этаже.

– На что тебе ключи? – спросила Белл.

– Хочу взять одну из дамастных салфеток.

– Одну из лучших салфеток, что выткала моя мать?

– Да! – подтвердила Сильвия, краснея. – Чтобы украсить колбасы.

– Для этой цели чистая домотканая холстина подойдет куда лучше, – возразила Белл, недоумевая, что нашло на ее дочь, с чего это ей вздумалось украшать колбасы: это ведь еда, а не картинка в книге, чтобы ими любоваться.