Приговор - Кага Отохико

Понедельник, вечером

Только что объявили, что приближается гроза. Ну да, вот и гром! Здорово бабахнуло! Ужас что творится! Господи Боже! Давненько такого ливня не было! Вот радость-то! Ещё и пяти нет, а вокруг темным-темно!

Молния! Ещё одна! Через всё небо!

Бабах! Совсем рядом! Все заорали как резаные! А это ещё что? Откуда здесь женщины? А, наверное, это кричат за тюремной стеной. Ещё удар! И ещё один! Два подряд! Ну и ну, надеюсь, хотя бы строчки не идут вкривь и вкось. Хотел было написать: «При этом мне удаётся и сейчас сохранять абсолютное хладнокровие», но устыдился, на самом-то деле я дрожу от страха — а вдруг блестящее перо авторучки притянет к себе молнию? Страшно, жуть!

Конечно, теоретически здесь абсолютно безопасно. Окна забраны металлической сеткой, которая блокирует электрическое поле. Иными словами, электромагнитные волны отражаются и не проникают внутрь. Это называется «ящик Фарадея» или что-то в этом духе. Так вот, внутри моего ящика Фарадея куда безопаснее, чем под москитной сеткой, классическим средством защиты от всего на свете (в старину мать при первых ударах грома заталкивала нас под москитную сетку. Твоё-то поколение, скорее всего, вообще не знает, что это за штука такая). Но всё это теория, а на самом деле я боюсь грозы. Ужасно боюсь! Наверное, этот страх достался нам в наследство от первобытных эпох, и моя способность его испытывать доказывает, что я принадлежу к человеческому роду…

Опять бабахнуло. Уже пятый раз. Запикал репродуктор. Пять часов. Пи-пи-пи. Новости. Из-за грозы отменили открытие Универсиады. Шестой удар! Это здесь, что делается в других местах, не знаю. Господи, три удара подряд — седьмой, восьмой, девятый. Вот кошмар-то! Похоже, Бог Грома изволил расположиться прямо у нас над головой!

Вспышек я не боюсь. Они меня приятно возбуждают, да и в голове проясняется. А вот грома боюсь. Это к вопросу о бессилии науки. Потому что удар молнии в землю это именно вспышка, а звук всего лишь сигнал. И наш страх перед громом — наследие первобытных времён.

Вот и получается, что все эти научные теории во много раз коснее наших ощущений. Я ведь тебе уже писал о тараканах. Чувство гадливости при виде таракана возникло гораздо раньше науки, которая в результате многолетних усилий пришла к выводу, что тараканы появились на земле триста миллионов лет тому назад. Человеку достаточно было взглянуть — и всё стало ясно. А раз так, то, может быть, и страх перед громом вполне закономерен? А, вот и двенадцатый удар.

Бояться-то я боюсь, но иногда думаю — вот бы меня убило молнией! Будь я на свободе, я бы обязательно выскочил сегодня под ливень, прихватив какой-нибудь металлический предмет — ножницы или нож. По мне, так куда приятнее закончить свою жизнь в результате контакта с небесной энергией, чем ради контакта с энергией земной бросаться в жерло вулкана, как это сделал Эмпедокл. Правда, боюсь, что, услышав об этом, кое-кто может и в обморок упасть.

Знаешь, монахиня из редакции «Мечтаний», сестра Кунимицу, говорит, что ненавидит грозу и при первых же ударах грома залезает под стол и начинает молиться. Вот уж кто со странностями, так это сестра Кунимицу! Такая чудачка! Можно сказать, антипод мадемуазель Эцуко. Несмотря на её страх перед грозой, сурова она чрезвычайно. Недавно, к примеру, заявила, что в своих тюремных записках я должен уделять больше внимания анализу совершённого мной преступления. Это при том, что я вообще нигде об этом не упоминаю — ни в «Ночных мыслях», нигде. Очень многие как раз за это меня и осуждают — и падре Пишон, и литературные критики, и простые читатели. Знаешь, что я ей ответил? От тебя мне нечего скрывать, я просто перепишу письмо, которое ей отправил.

«…До сих пор я избегал всяких упоминаний об этом, эта тема для меня что-то вроде табу. Боюсь, мне никогда не удастся перешагнуть через себя, что бы по этому поводу ни говорили. Я не упрямлюсь, просто не могу. Многие преступники с удовольствием рассказывают о том, сколь велико их раскаяние, но я-то знаю: чаще всего они делают это в расчёте на жалость и похвалу окружающих. Их сентиментальные сожаления всегда облечены в цветистые фразы. Один приговорённый к смерти католик оставил после себя массу поучений и биографические записки, в которых с упоением занимается самобичеванием, после другого — протестанта и поэта — осталось два поэтических сборника, помню, газеты и журналы наперебой превозносили его религиозность и сокрушались о том, что ему предстоит окончить жизнь на эшафоте. А на самом-то деле он в течение долгих лет был осведомителем (у нас таких презрительно называют наседками) и многим навредил. Помню, однажды он поругался со своим духовником и выбросил в мусорную корзину Библию. Людям известны только его стихи, в которых он признаёт свою вину и выражает глубокое раскаяние, его же истинное лицо остаётся для всех тайной. Поэтому я резко отрицательно отношусь к подобным покаяниям. Я считаю, что человек, который действительно содрогается при мысли о совершённом преступлении, должен замкнуться в глубоком молчании и покорно ждать смерти. Я не хотел бы оставаться в долгу у своих товарищей, принявших смерть молча…»

Ну вот, думаю, этого довольно. Как тебе? Отдаёт резонёрством, правда? Тебе-то я пишу совершенно в иной тональности. Когда я пишу тебе, я чувствую себя в безопасности, не ожидаю никаких подвохов и откровенно выкладываю всё, что приходит в голову, — как наелся до отвала в день своего рождения, как бормочу себя под нос всякие там «чёрт!», «тьфу», как ем мороженое, но этой монахине я не могу так писать, и естественно скатываюсь к резонёрству. Но при этом не лгу и не преувеличиваю. В этом я верен себе, кому бы я ни писал — грозной монахине или моей милой подружке Эцуко.

Утром

Во внутреннем дворике, ещё мокром от вчерашнего дождя и напоминающем болотистую Аляску, что-то валяется, вроде бы трупик голубя. Или это осыпавшиеся лепестки розы? Нет, наверное, всё-таки голубь. Лепестки были бы светлее. Может, его сбило ливнем и он захлебнулся?

Мир окутан белёсой ватой солнечных лучей, ветер веет палящим зноем. Видимо, и сегодня будет жарко. Ах, вдруг откуда-то прилетел прохладный ветерок! Не иначе как гималайские криптомерии приберегли его специально для меня. Ладно, всё, сажусь читать.

Днём

Жарко. Ветер стих. Напитанные дождевой влагой стены покрыты мелкой испариной, в комнате душно. Я опять превратился в ленивца.

Это письмо сейчас отправлю.

Четверг, днём

Что с тобой? Почему ты так сердишься? Что за странные упрёки — будто сестре Кунимицу я пишу прекрасные, содержательные письма, а с тобой обращаюсь как с ребёнком! Твоя ревность — да, да, иначе не назовёшь — совершенно необоснована.

Ну как ты не понимаешь, сестра Кунимицу это одно, а ты — совсем другое. Сестра Кунимицу особа чрезвычайно серьёзная, у неё голова постоянно занята какими-то сложными и малопонятными проблемами. Ну и что? Для монахини это вполне обычное дело, и я стараюсь ей соответствовать. Но ты-то ведь совсем другая! Серьёзности тебе, конечно, тоже не занимать, но ты умеешь смеяться, у тебя прекрасное чувство юмора. Вроде бы только что рассказывала о чём-то мудрёном, о Юнге, к примеру, и вдруг раз — быстренько нарисуешь какую-нибудь смешную картинку, да так, что не всякому профессионалу по плечу, или захнычешь совсем по-детски, или вспыхнешь ни с того ни с сего, вот как сейчас, будто подожгли коробок спичек. Ты ведь пишешь мне обо всём, что с тобой происходит, ничего не скрывая, потому и я могу писать тебе совершенно откровенно. Но с сестрой Кунимицу такое не пройдёт. Она всегда запакована в глухое чёрное платье философских и богословских проблем, соответственно и я, общаясь с нею, облачаюсь в костюм и повязываю галстук. При этом она боится грозы, — да, кстати, совсем забыл, она ведь боится и метро и никогда на нём не ездит. Ей кажется, будто толща земли вот-вот обрушится и раздавит её. То есть ей не чужды и человеческие слабости. Жаль, что ты так против неё настроена, на самом деле она неплохой человек.