Барин-Шабарин - Денис Старый

— Простите, барин, я же помню, что вы наказывали, — Параша шмыгнула и рукавом вытерла кровь под носом. — Я бегла сказать, что Матвей Иванович прибыли, что его мужики у мастерской придержали и упрашивают не убивать вас. А тут Саломея стоит и зубоскалит на меня.

— И ничего я не зубоскалила, кобыла ты сеновальная, — огрызнулась девочка.

— Ты ополоумела при барине так лаяться, девка? — встрял в разговор управляющий.

— Бегите, барин! — сказала Параша, но было поздно.

— Бабы, вон пошли, курвы! — пробасил некто справа.

Я обернулся. В пяти шагах, у лестницы на второй этаж, стоял мужик. Он был с суровым видом, в собольей, насколько я разбираюсь, шубе, причем мехом как раз наружу, лысоват, но, видно, что стесняется этого, так как остатки волос заглаживает на гладкий лоб. Волосы блестели, будто в солидоле или в жиру, наверное, так и было. Гусиный жир сейчас — главный гель для укладки волос, этой гадостью и мне предлагали «зализаться».

Но Бог с тем, как выглядел Матвей Иванович Картамонов, а никем иным этот пожилой мужик не может быть, важнее, что он держал в руках с кремнёвое ружье, как в фильмах про войну. Какую? Вроде бы, про Крымскую.

— Емелька, а ты чего тут? Пшел вслед за бабами, пес шелудивый, — сказал незваный гость и взвел курок, целясь в меня. — Ну, гад ты неблагодарный. Я же говорил тебе, Лешка, чтобы к Наське ты не совался боле? Мало тебе прошлого раза?

— Погоди, Матвей… — я запнулся, имя как назло помню, а вот отчество запамятовал.

Вот только мужик явно уже сказал все, что хотел, и разводить базар больше не собирался.

— Бух! — прогремел выстрел.

Глава 8

Я чуть пригнулся. Пуля пролетела в полуметре и вошла в стену, будто та из фанеры — легко, не встречая препятствий. Мужик стрелял даже не для виду, заведомо в сторону, он мог и попасть. Но я не согнулся, не побежал прочь, спасаясь. И не только потому, что знал об одном заряде в ружье, я привычный, от звука выстрела в панику не впадаю. Однако и не сказать, что оставался преисполненным спокойствием.

— Да вашу налево, в душу Богу мать анафемой по горбу, — выругался я, и мужик с ружьем замер.

Всегда замечал, что заковыристые ругательства способствуют некоторому снижению накала. Это своего рода система опознавания «свой-чужой». Так что я — наш, даже близкий к народу. Между тем, я не наигранно ругался. Начинает изрядно напрягать то, что ко мне врываются всякие и пукалками грозят, пусть и такими вот громоздкими древними кремнёвыми карамультуками.

— Ну ты, крестник, и дал! Анафемой по горбу… Ха-ха, — произнес Матвей Картамонов.

А звучало-то как умилительно! Словно отец, услышав от сына мат, обнял своего мальчугана и попросил: «А, ну, сынок, скажи еще раз слово ху…, порадуй батю!» Я бы порадовал своего… крестного отца, и на букву «х», и на остальные буквы. А вообще очень интересно получается. Я крестник отца дамочки ста-, нет, «стапятидесятикилограммовочки». И получается, почти по-гоголевски «я тебя породил, я тебя и убью»? Не смог отец во Крещении повлиять на своего крестника, чтобы скотиной не рос, так чего тогда стрелять, без того убогие стены дырявить!

— Удивил… Ранее я только замахнусь, а ты уже слезьми покрылся. А нынче и выстрела будто не заметил. Неужто друга моего, батюшки твоего, Царствия ему Небесного, наследие в тебе пробудилось? Но все едино, вопросов к тебе много, — мужик встряхнул головой, будто прогоняя наваждение, и вновь нахмурил брови.

— Так задайте вопросы, Матвей… — я чуть замялся. — Иванович? Правильно?

— А ранее так дядькой Матвеем звал, — ностальгически заметил мужик, но разряженное ружье продолжал направлять на меня. — Растут детки.

«Особенно твоя дочь» — подумал я, но, естественно, не стал усугублять.

Я присмотрелся к оружию. Нет, это точно не многозарядная винтовка. Пока мне не грозит быть застреленным. И в целом… это было такое большое ружье и такое… неэстетичное, что ли. Оружие, как по мне — это совершенное творение человека. Чтобы убить себе подобного, сотворить непотребство, человек всегда использует лучшие свои качества: ум, креативность, трудолюбие, творчески, с вдохновением подходит к орудиям уничтожения.

— Дядька Матвей, отпустили бы вы ружье, всё одно разряжено! — сказал я.

Мужик посмотрел на свое оружие.

— Вот же анафемой мне по горбу, — делано возмутился мужик и улыбнулся, видимо, ему ну очень понравилось ругательство. — А штык и забыл закрепить. Как же я тебя резать-то буду?

— А у меня нож есть, принести? — пошутил я.

Матвей Иванович опешил, не сразу понял юмора. А мне со своими шуточками поосторожнее нужно быть, а то еще всерьез подумает, что я готов и ножик принести, и тазик подставить, чтобы не пачкать собственной кровью любимого доброго крестного. А он улыбнется мне, мол, где наша не пропала, да перережет горло. Так и закончил бы я свои дни с легкой улыбкой носителя тяжелой формы дебилизма.

— Вот в этом ты весь, Лешка, несурьезный. Еще слов нахватался, лаяться научился по своим книгам французским, а не человеком становишься, а этим… обезьяном, — посетовал Матвей Иванович, бережно приставляя ружье к стене.

«И в каких это книгах так ругаться учатся? Я бы почитал» — подумал я.

Впрочем, в будущем такого творчества хватает.

Я уже было счёл, что все, угроза от неадекватного дядьки миновала, но тут он достал из-за пояса большой кинжал. Вот же, ебипетская сила, неугомонный! Я старость уважаю, но придет же предел терпению — и сломаю нос «воспитателю».

— Заходь в комнату, окоём! — потребовал Матвей Иванович, после подошел к сжавшемуся в комочек у лестницы Емельяну и обратился уже к нему: — А ну-ка, Емелька, принеси-ка мне розги, да смоченные кабы были. Буду твоего барина уму-разуму научать. Давно нужда была выпороть да дурь выбить.

Емельян Данилович было дернулся исполнять волю Матвея, но я остановил.

— А ну, кость моржовая тебе в дышло, стоять! — Емельян посмотрел на Матвея и вновь сделал попытку драпануть. — Стоять, сказал! А то розги для себя принесешь. Или плеть.

Емельян встал, как вкопанный, и только его зрачки бегали то в мою сторону, направо от него, то в сторону Матвея, влево. Как маятник. А что, если сделать себе такие живые часы? Тик-так