Преступление и наказание - Федор Достоевский

В первое мгновение он думал, что с ума сойдет. Страшныйхолод обхватил его; но холод был и от лихорадки, которая уже давно началась сним во сне. Теперь же вдруг ударил такой озноб, что чуть зубы не выпрыгнули, ивсе в нем так и заходило. Он отворил дверь и начал слушать: в доме всесовершенно спало. С изумлением оглядывал он себя и все кругом в комнате и непонимал: как это он мог вчера, войдя, не запереть дверь на крючок и броситьсяна диван не только не раздевшись, но даже в шляпе: она скатилась и тут жележала на полу, близ подушки. «Если бы кто зашел, что бы он подумал? Что япьян, но…» Он бросился к окошку. Свету было довольно, и он поскорей стал себяоглядывать, всего, с ног до головы, все свое платье: нет ли следов? Но такнельзя было: дрожа от озноба, стал он снимать с себя все и опять осматриватькругом. Он перевертел все, до последней нитки и лоскутка, и, не доверяя себе,повторил осмотр раза три. Но не было ничего, кажется, никаких следов; только натом месте, где панталоны внизу осеклись и висели бахромой, на бахроме этойоставались густые следы запекшейся крови. Он схватил складной большой ножик иобрезал бахрому. Больше, кажется, ничего не было. Вдруг он вспомнил, чтокошелек и вещи, которые он вытащил у старухи из сундука, все до сих пор у негопо карманам лежат! Он и не думал до сих пор их вынуть и спрятать! Не вспомнил оних даже теперь, как платье осматривал! Что ж это? Мигом бросился он ихвынимать и выбрасывать на стол. Выбрав все, даже выворотив карманы, чтобудостовериться, не остается ли еще чего, он всю эту кучу перенес в угол. Там, всамом углу, внизу, в одном месте были разодраны отставшие от стены обои: тотчасже начал он все запихивать в эту дыру, под бумагу: «Вошло! Все с глаз долой, икошелек тоже!» – радостно думал он, привстав и тупо смотря в угол, воттопырившуюся еще больше дыру. Вдруг он весь вздрогнул от ужаса: «Боже мой, –шептал он в отчаянии, – что со мною? Разве это спрятано? Разве так прячут?»

Правда, он и не рассчитывал на вещи; он думал, что будутодни только деньги, а потому и не приготовил заранее места, – «но теперь-то,теперь чему я рад? – думал он. – Разве так прячут? Подлинно разум меняоставляет!» В изнеможении сел он на диван, и тотчас же нестерпимый озноб сновазатряс его. Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее егостуденческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им, исон и бред опять разом охватили его. Он забылся.

Не более как минут через пять вскочил он снова и тотчас же,в исступлении, опять кинулся к своему платью. «Как это мог я опять заснуть,тогда как ничего не сделано! Так и есть, так и есть: петлю под мышкой до сихпор не снял! Забыл, об таком деле забыл! Такая улика!» Он сдернул петлю ипоскорей стал разрывать ее в куски, запихивая их под подушку в белье. «Кускирваной холстины ни в каком случае не возбудят подозрения; кажется, так,кажется, так!» – повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до боливниманием стал опять высматривать кругом, на полу и везде, не забыл ли ещечего-нибудь? Уверенность, что все, даже память, даже простое соображениеоставляют его, начинала нестерпимо его мучить. «Что, неужели уж начинается,неужели это уж казнь наступает? Вон, вон, так и есть!» Действительно, обрезкибахромы, которую он срезал с панталон, так и валялись на полу, среди комнаты,чтобы первый увидел! «Да что же это со мною!» – вскричал он опять какпотерянный.

Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может быть, ивсе его платье в крови, что, может быть, много пятен, но что он их только невидит, не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… умпомрачен… Вдруг он вспомнил, что и на кошельке была кровь. «Ба! Так, сталобыть, и в кармане тоже должна быть кровь, потому что я еще мокрый кошелек тогдав карман сунул!» Мигом выворотил он карман, и – так и есть – на подкладкекармана есть следы, пятна! «Стало быть, не оставил же еще совсем разум, сталобыть, есть же соображение и память, коли сам спохватился и догадался! – подумалон с торжеством, глубоко и радостно вздохнув всею грудью, – просто слабосилиелихорадочное, бред на минуту», – и он вырвал всю подкладку из левого карманапанталон. В эту минуту луч солнца осветил его левый сапог: на носке, которыйвыглядывал из сапога, как будто показались знаки. Он сбросил сапог:«действительно знаки! Весь кончик носка пропитан кровью»; должно быть, он в тулужу неосторожно тогда ступил… «Но что же теперь с этим делать? Куда деватьэтот носок, бахрому, карман?»

Он сгреб все это в руку и стоял среди комнаты. «В печку? Нов печке прежде всего начнут рыться. Сжечь? Да и чем сжечь? Спичек даже нет.Нет, лучше выйти куда-нибудь и все выбросить. Да! лучше выбросить! – повторялон, опять садясь на диван, – и сейчас, сию минуту, не медля!..» Но вместо тогоголова его опять склонилась на подушку; опять оледенил его нестерпимый озноб;опять он потащил на себя шинель. И долго, несколько часов, ему все ещемерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и всевыбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивананесколько раз, хотел было встать, но уже не мог. Окончательно разбудил егосильный стук в двери.

– Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! – кричалаНастасья, стуча кулаком в дверь, – целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Песи есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.

– А може, и дома нет! – проговорил мужской голос.

«Ба! это голос дворника… Что ему надо?»

Он вскочил и сел на диване. Сердце стучало так, что дажебольно стало.

– А крюком кто ж заперся? – возразила Настасья, – ишь,запирать стал! Самого, что ль, унесут? Отвори, голова, проснись!

«Что им надо? Зачем дворник? Все известно. Сопротивлятьсяили отворить? Пропадай…»

Он привстал, нагнулся вперед и снял крюк.

Вся комната была такого размера, что можно было снять крюк,не вставая с постели.

Так и есть: стоят дворник и Настасья.

Настасья как-то странно его оглянула. Он с вызывающим иотчаянным видом взглянул на дворника. Тот молча протянул ему серую, сложеннуювдвое бумажку, запечатанную бутылочным сургучом.

– Повестка, из конторы, – проговорил он, подавая бумагу.

– Из какой конторы?..

– В полицию, значит, зовут, в контору. Известно, какаяконтора.

– В полицию!.. Зачем?..

– А мне почем знать. Требуют, и иди. – Он внимательнопосмотрел на него, осмотрелся кругом и повернулся уходить.

– Никак, совсем разболелся? – заметила Настасья, неспускавшая с него глаз. Дворник тоже на минуту обернул голову. – Со вчерашнегодня в жару, – прибавила она.

Он не отвечал и держал в руках бумагу не распечатывая.

– Да уж не вставай, – продолжала Настасья, разжалобясь ивидя, что он спускает с дивана ноги. – Болен, так и не ходи: не сгорит. Что уте в руках-то?

Он взглянул: в правой руке у него отрезанные куски бахромы,носок и лоскутья вырванного кармана. Так и спал с ними. Потом уже, размышляя обэтом, вспоминал он, что и полупросыпаясь в жару, крепко-накрепко стискивал всеэто в руке и так опять засыпал.