Я - бронебойщик. Истребители танков - Владимир Першанин

Возле взорванного, продолжавшего дымить Т-3 лежал обугленный, как головешка, немецкий танкист, поодаль еще один. В нос комиссару ударил запах горелого мяса, снова подступила тошнота. Но особенно страшно выглядели тела бойцов, раздавленных, перемолотых гусеницами танков. Комиссар старался на них не смотреть.

Командир первого батальона докладывал Рекункову о результатах боя, и подполковник одобрительно кивал. Немецкие потери составили четыре сгоревших танка, в том числе два тяжелых Т-4. Еще две-три машины получили повреждения, но немцы утащили их на буксире.

– Кто танки уничтожил? – спросил подполковник.

– Все вместе работали, – широко улыбался командир первого батальона. – Два танка на мины нарвались, гусеницы порвали, их бойцы добили. Пушек хоть мало осталось, но тоже били в цель. Бронебойщики неплохо отличились. Как минимум два «панцера» подожгли. Еще один продырявили, но сумел гадюка уйти.

– А ты чего молчишь, Зайцев? – тоже улыбаясь, спросил Рекунков.

– Чего я вперед комбата полезу.

– Ладно, не скромничай. Значит, неплохо твои бронебойщики воевали?

– Считаю, нормально. Правда, подпускать танки приходилось поближе, потери в роте большие. Только убитых тринадцать человек и раненых сколько. Расчеты срочно пополнять надо.

Комиссар, боровшийся с тошнотой (да еще накатывало вчерашнее похмелье), уже не мог молча стоять среди исковерканных трупов и вдыхать все эти запахи.

– Чего вы стонете, товарищ старший лейтенант? Тринадцать человек у него убили! Пускайте слезу, а мы вас пожалеем. В батальонах десятки погибли, два комбата с тяжелыми ранениями выбыли. Нам паника сейчас не нужна, все силы в кулак…

Комиссар возмущенно тряс двойным подбородком, но Рекунков не дал закончить ему возмущенную речь:

– Ну-ка, глянем вон на тот Т-4. Громила, нечего сказать, а против наших бойцов ничего сделать не мог.

Рекунков уже видел, что есть о чем докладывать в дивизию. Четыре сожженных танка – это результат. И не какие-то чешские обрубки или пулеметные танкетки, а самые сильные немецкие «панцеры» Т-3 и Т-4.

– Тех, кто участвовал в непосредственном уничтожении танков, представить к медалям, – приказал Рекунков. – Люди должны знать, что их смелость всегда будет отмечена. Кого можно, в звании повышайте.

Он обращался к комбатам, два из которых были новые (бывшие командиры рот), командиру ПТР, начальнику почти полностью выбитой артиллерии полка и лейтенанту, временно возглавлявшему остатки саперной роты.

– Есть представить.

– Да сильно не размахивайтесь. Я полста человек за четыре танка не могу наградить.

– Старшина Гречуха отличился, – сказал Зайцев. – Не побоялся на поврежденный Т-4 залезть, хотя тот из всех стволов стрелял. Офицера задушил, затем танк бутылкой с горючкой поджег.

– А еще фрицев убитых почти сорок человек насчитали, – подсказал адъютант. – Да в танках сгоревшие остались.

– Ты наши потери лучше посчитай. Чую, один батальон как корова языком слизнула.

– На то и война, – солидно заметил комиссар. – Пошлем сегодня же запрос на пополнение.

– А кто мне комбатов заменит? – спросил Рекунков. – Командир саперной роты еще с Первой мировой в армии. Лучше него специалиста во всей дивизии не было. Кем его заменять?

Лейтенант Ступак Юрий Ефремович, неожиданно был назначен командиром второго батальона. Он невольно отвел глаза. Может быть, и правда, несмотря на опыт, далеко ему до прежнего комбата. Поэтому и поставили на должность лишь временно.

Бегло осмотрев позиции, Рекунков убедился, что потери полка большие. Хвалиться подбитыми танками перед штабом дивизии надо осторожно. Хуже всего, что немцы, ударив во фланги, сумели потеснить два соседних полка слева и справа. Полк Рекункова остался на острие. На него в любой момент могли снова обрушить танки. Из артиллерии уцелели три «сорокапятки» и две легких трехдюймовых пушки. Для них успели переправить машину снарядов. Но для двух десятков противотанковых ружей патронов осталось в обрез.

– Штук по двадцать пять на ружье, – докладывал Тимофей Макарович Зайцев. – Раскапываем окопы, где ребят раздавило. Может, еще какой запас отыщем. Гранаты и бутылки с горючей смесью есть. Но немного.

– Патроны и гранаты я пришлю, – уезжая, пообещал Рекунков.

Вовремя уехал на «Виллисе» командир полка со своей свитой. Немцы продвинулись еще и установили дополнительно несколько минометов.

Сумели эвакуировать одну партию раненых, доставить еще какое-то количество боеприпасов и продовольствия. Но, когда повезли оставшихся два десятка раненых, перегруженную «полуторку» накрыло прямым попаданием.

Из горевшего грузовика сумели выбраться всего пять-семь человек, которые могли двигаться. Вместе с шофером они кое-как выползли в безопасное место.

Потом немцы атаковали снова, атаки отбивали. Но об этом я ничего не знал. Лежал в полубреду в санбате.

Дивизионный санбат располагался в лесистой балке на окраине полуразрушенного хутора Авилов и представлял собой брезентовый палаточный городок. Я попал в палатку человек на тридцать, где лежали контуженые и раненные в голову.

Первые дня три то ли спал, то ли находился в забытьи. Помню плохо. Очнулся, когда приспичило по нужде. Мне совали «утку», пытались стянуть кальсоны. Увидев, что эти дела придется делать на глазах у молоденькой санитарки, я кое-как поднялся и заковылял наружу.

– Куда идешь? Тебе нельзя двигаться, – пытались удержать меня.

– Сейчас… сейчас, – пробормотал я и вывалился из палатки.

Кое-как сделал, что нужно, среди кустов, а назад идти сил не оставалось. Меня тащили под мышки двое санитаров и костерили на чем свет стоит:

– Застеснялся он, говнюк! Чего выделываешься?

– Заткнитесь, – только и сумел ответить я, с трудом ворочая языком, и снова погрузился в сон.

Раны оказались так себе. Каска и шапка частично защитили от града мелких осколков разорвавшейся за спиной 50-миллиметровой мины. Помог и бруствер, который старательно нагребал вокруг окопа мой погибший помощник Гриша Тищенко. Но несколько кусочков металла все же достали меня.

Хирурги наложили штук шесть швов на выбритую голову, один осколок извлекли из кости черепа, другой пробил ухо. Хорошо подвыпивший хирург, в заляпанном кровью халате, осмотрел рану и заявил:

– Половинку уха отрезать придется. Ничего, зато не потеряешься. Приметный будешь. – И заржал. Увидев, что я не на шутку расстроился, хлопнул по плечу: – Зашьем как надо. Не бойся, парень, ухо резать не будем.

Раны, конечно, болели. Одна воспалилась, ее долго и болезненно чистили, снова зашивали. Но противнее всего были последствия контузии. Меня то бросало в пот, то подступала тошнота. Сон скорее напоминал бред. Лязгали гусеницы, прямо на меня несся громадный танк, а Гриша Тищенко спрашивал: