Синдром Кандинского (сборник) - Андрей Васильевич Саломатов

существованием в рамках законопослушного гражданина, не очень понимающего, зачем все это нужно. Второй просто убивал его своим непоколебимым фатализмом. Он говорил, что невозможно начать новую жизнь, поскольку для этого придется убить всего себя старого. А если он все же это сделает, то от него ничего не останется и некому будет начинать сначала.

Зависимость от морфия тяготила его; и в ту самую минуту, когда он приступал к этой несложной процедуре, Антон не раз обещал себе бросить колоться, как только у него кончатся ампулы. Эти секунды физических страданий и душевной борьбы вмещали в себя столько ярчайших переживаний, что в промежутки между уколами, собственно, вся его остальная жизнь начинала казаться ему унылым, бесцельным времяпрепровождением, земной карой за все совершенные грехи.

После укола Антон некоторое время лежал на кровати, а когда окружающий мир приобрел знакомые очертания, он сел, достал бумагу и принялся писать письмо.

"Лена!

Это мое последнее письмо, в котором я хочу попрощаться с тобой. Мне давно следовало бы это сделать, но целесообразность, как и великое, видна только на расстоянии.

Я не считаю, что, приняв, с твоей точки зрения, важное решение бросить колоться, сильно изменю свою жизнь. Я вообще не верю в то, что крупные события играют сколько-нибудь серьезную роль в нашей жизни. Это ерунда. Чем незаметнее, незначительнее событие, тем большее значение оно имеет. Со своей первой женой я познакомился потому, что вышел из трамвая не через переднюю дверь, а через заднюю. Зато развелся из-за того, что сидел на толчке и не успел подойти к телефону. Так и все остальное. Например, важное событие — получение диплома — положило начало самому длинному и скучному периоду моей жизни: сторублевой зарплате при полном ничегонеделании. Зато глупая фраза преподавателя, что, мол, у меня хороший слог, перевернула всю мою жизнь с ног на голову. Трагедия графомана со стороны кажется ничтожной, над ним все смеются. Человека, исписавшего тысячу страниц, не читает никто, кроме рецензентов. И чем дольше ты находишься в неведении относительно своих способностей, тем труднее понять, что ты занят не своим делом. Всю нашу с тобой жизнь я недосыпал, тратил себя на сочинительство, и все впустую. Если бы эту энергию я использовал на зарабатывание денег, мы бы давно были миллионерами. А теперь я никто. В свои сорок лет я даже не начинающий литератор, потому что покончил со всем этим… Из многолетней возни я вынес лишь одно убеждение: нет правых и неправых дел — одни существуют только в нашем воображении. И помог понять мне это один человек, девушка. Она сделала мне укол морфия и сказала, что отныне я перестану заниматься не своими делами, поскольку человеческая жизнь — не мое дело. Отныне я буду думать только об одном: как достать это вещество, которое позволяет на некоторое время выйти из жизни и постоять по ту сторону, отдохнуть и подышать воздухом вечности. Может быть, поэтому я хочу дорассказать тебе историю, которую я начал в первых двух письмах.

…Под утро, умирая от страха и усталости, я заснул в подъезде какой-то пятиэтажки, на последнем этаже, на грязных, заплеванных ступеньках. Мне снились кошмарные сны, и, похоже, я кричал во сне. Разбудило меня чье-то прикосновение. Испугавшись, я вскочил на ноги и увидел перед собой девушку с лицом настолько же ангельским, насколько у Клары оно было блядским. Наверное, у меня был очень испуганный вид, потому что девушка со снисходительной улыбкой сказала мне:

— Не бойтесь, я не из милиции.

Я ответил, что не боюсь милиции, а она оглядела меня с ног до головы и спросила:

— Кого же вы тогда боитесь? Грабителей? Если бы у вас были деньги, вы бы здесь не сидели. Взгляд у вас затравленный. Знаете, испуганный зверь обречен на погибель.

— А я не считаю себя зверем, а милицию — обществом охотников и рыболовов, — ответил я.

Девушка опять улыбнулась и сказала:

— Именно поэтому вы и обречены. Но я попытаюсь вас спасти.

Затем она пригласила меня к себе, сказала, что у неё я смогу выспаться, а то скоро жильцы дома пойдут на работу и кто-нибудь, увидев меня на ступеньках, обязательно настучит в милицию, а там вряд ли мне удастся хорошенько поспать. Наверное, она приняла меня за начинающего бродягу, и я не стал её разубеждать в этом. Мне не хотелось рассказывать незнакомому человеку о том, что со мной произошло, поэтому я просто поблагодарил девушку и согласился отдохнуть у нее.

Вход в квартиру, я подумал, что, наверное, опять сейчас увижу своих старых знакомых — усатого и блондинку, но в квартире, кроме хозяйки, никого не было.

Жилище девушки оказалось маленькой однокомнатной квартирой с ободранными разрисованными стенами и самой что ни на есть дрянной мебелью: засаленной и разбитой, словно собирали её по помойкам после того, как вещи провалялись там не один месяц.

Я не знаю, чем занималась хозяйка квартиры, пока я спал. Мне кажется, ничем. Я прожил у девушки неделю, и за все это время она только один раз уходила куда-то на несколько часов и вернулась с хлебом и целлофановым пакетиком анаши. Она не спрашивала у меня денег, да у меня их и не было, но несколько раз в день она ловко набивала две папиросы анашой. Мы их не торопясь выкуривали, а потом она садилась у окна и смотрела не вниз, где худо-бедно текла какая-то жизнь, а поверх верхушек деревьев, куда-то за горизонт или на небо. Что она там видела, я не знаю. Разговаривали мы мало, да в этом и не было необходимости. Нам не о чем было говорить. В первый же день, выспавшись, я все же рассказал ей о том, что со мной произошло, и, выслушав меня, она сказала, что именно поэтому не выходит на улицу. Не любит, когда с ней что-нибудь происходит, когда посторонние вмешиваются в её жизнь и заставляют её действовать, принимать участие в их идиотской жизни. Она сказала, что в свое время тоже жила как все, училась в школе, была комсомолкой и все такое, но потом поняла, что всеобщие мечты о счастье — это мраморное стойло для сытых баранов, призрак, который, как Лапутин, витает над головами и смущает нестойкие и развращенные души, охочие до дармовщины. У неё была какая-то своя мечта, но оказалось, что в этом городе достичь желаемого невозможно, а удовлетвориться общепринятым она не хотела.

— И тогда я вышла из этого поезда, который едет на большую богатую