Душа так просится к тебе - Анастасия Туманова

— Так я же ж, Соломон Моисеевич…

— Прихлопнись, недоразумение… И хватит жрать пирожные, взял одно — и жуй сколько можешь, оно большое… Генерала не разбуди! И отсядь от платья, босяк, еще измажешь!

Через час кофе был выпит, одна из свеч догорела и погасла, а приказчики из ювелирного магазина по-прежнему сидели за столом и с растущим недоумением смотрели на дверь. Мадемуазель Морозова не возвращалась.

— Уже пора бы ей быть здесь… — осторожно проговорил младший.

Старший, нахмурившись, подошел к двери, открыл ее, осмотрел коридор. В конце его горничная, вооружившись метелкой из перьев, смахивала пыль с лепных украшений.

— Эй, милая, подойди сюда! Ты с час тому вызывала мадемуазель Морозову из апартаментов?

— Я. — Горничная подошла. — А вы почему спрашиваете?

— Она еще не вернулась.

— А с чего же ей возвращаться? — пожала плечами горничная. — Папаша их внизу ждали, и с накидкой, барышня одевшись и с папенькой вышедши, а там извозчик…

Не дослушав, приказчик кинулся обратно в номер:

— Сёма! Где генерал?!

— Разбудите, Соломон Моисеевич!!! — паническим шепотом возопил юноша, но старший служащий, не слушая, распахнул дверь в спальню. Минуту спустя упавшим голосом произнес:

— Сёма, тут никого нет.

Несколько мгновений служащие ошалело смотрели друг на друга. Затем старший очертя голову кинулся к футлярам с драгоценностями, по-прежему лежащим на столе, а младший — к портфелю с деньгами, стоящему там же. Футляры были пусты. В портфеле лежали старые газеты. Деньги и украшения пропали.

Молодой приказчик пришел в себя первым и вихрем вылетел в коридор:

— Эй, кто-нибудь! Горничная! Портье! Сюда! Полицию немедля! Кража, разбой! Ой, Соломон Моисеевич, дядя Шлёма, что с вами?..

Старый служащий, не ответив и судорожно схватившись за сердце, медленно опустился на пол.

В то же самое время на Николаевском вокзале в поезд, идущий в Одессу, в вагон первого класса садилась ничем не примечательная пара: весьма упитанный немолодой купчина с сивой бородой веником, в старозаветной поддевке и сапогах «бутылками» и его толстая, замотанная в ковровую шаль жена с опухшим лицом и сонными глазами. Оказавшись в купе, торговец усадил свою монументальную супругу на диванчик и зычно крикнул проводнику:

— Чаю принеси и до завтра не беспокоить: почивать будем!

Через несколько минут принесли чай, проводник ушел, купец запер за ним дверь на защелку, и одновременно с этим, мягко качнувшись, тронулся вагон. За окном поплыл темный перрон, деревья, белая холодная осенняя луна, продирающаяся сквозь сплетение голых ветвей…

— Оторвались, Грек? — спокойно спросила купчиха.

— Кажется, да, — так же спокойно ответил купец.

Проверив на всякий случай крепость замка на двери, он первым делом оторвал седую бороду, аккуратно положил ее рядом с собой и лишь тогда скинул поддевку, к которой изнутри были подшиты войлочные валики для «толщины», и сапоги. Теперь на диване сидел немолодой, но ни капли не отяжелевший брюнет с острыми темно-карими глазами и мохнатыми, очень густыми, сросшимися бровями на темном нерусском лице. Брови были его собственные, и известнейший одесский вор Илларион Грек часто с досадой говорил о том, что когда-нибудь сбреет к чертовой матери эту особую примету, весьма мешавшую ему в его «деловых» предприятиях. Пока же Грек ограничивался тем, что перед очередным «делом» неудобные брови стриг и красил в подходящий для образа цвет. Сейчас он отряхнул с «особой приметы» густой слой пудры, и брови оказались дегтярно-черными. В Одессе поговаривали, что Грек, несмотря на кличку, полукровка-турок. Сам он эту тему никогда ни с кем не обсуждал.

С «супругой» тоже произошел ряд изменений. Она сбросила ковровую шаль, сняла салоп, на изнанке которого обнаружились такие же толстые валики, как и у Грека, размотала платок, высвободив роскошную, слегка растрепанную иссиня-черную косу, и с отвращением выплюнула прямо на стол ватные шарики, до сих пор лежавшие у нее за щеками и неузнаваемо изменявшие лицо — смуглое худое лицо младшей графини Грешневой, Катерины.

— Браво, девочка, браво, — мягко произнес Грек. — Ты, как всегда, была великолепна. Я понадеялся на твой талант — и мы с тобой в доле с богом! Ну — показывай слам!

Катерина, надменно улыбаясь, расстегнула широкий рукав-«фонарик». Изнутри в нем оказался пришитым карман-колбаска, из которого один за другим появились и легли на стол брошь «Антарктида», колье из александритов, кольцо с изумрудом-уральцем, огромные рубиновые серьги, два бриллиантовых браслета и длинное ожерелье из антильского розового жемчуга.

— Когда?.. — коротко спросил Грек, смеясь темными глазами.

— Когда проверяла товар в «Элизиуме», — пожала плечами Катерина.

— Неужели ничего не заметили?

— Им не до того было. Мальчишка таращился на мои плечи, а старик слишком боялся тебя разбудить. Футляры я сразу же закрывала, эти дураки в них и не заглядывали. Мы могли бы даже, я думаю, не устраивать маскарад с купеческой четой… Ненавижу эту вату во рту!

— Ничего, береженого бог бережет, — пусть ищут генерала с дочерью… И я ведь первый в Одессе сказал, что этим ручкам цены нет! — Грек с довольным видом взял тонкую руку спутницы и поцеловал длинные красивые пальцы. — Но каков был риск, девочка! Что, если бы им пришло в голову проверить за тобой?

— Все под богом ходим, — дернула плечом Катерина. — Такое уж наше с тобой ремесло. Скажешь, нет?

— Зачем ты пошла в эту жизнь, Катя? — уже серьезно, не улыбаясь, спросил Грек. — Ты благородная барышня, хорошей семьи. Могла бы совсем по-другому судьбу наладить. Неужели из-за Сережки? Да что в нем было, кроме форса? Шкет сопливый!

— Я начала, когда еще и знакома с ним не была, — с едва заметным раздражением возразила Катерина. — Я свой счет в пятнадцать лет открыла, и тебе это известно. Хватит, Грек. Прости, я устала сегодня слишком.

— Это ты прости, — несколько смущенно улыбнулся вор. — Отдыхай, малышка. Ты так отыграла бенефис, что теперь отдохнуть — дело святое. Спи, ночь долгая.

Он растянулся на диванчике не раздеваясь, подсунув под голову свой саквояж и свернутую поддевку. Катерина пристроила себе в головах узел и, тоже как была, в купеческом грогроновом сером платье, легла напротив, уверенная, что заснет немедля. Однако сон не шел. Не шел, несмотря на страшную чугунную усталость, на тяжесть в веках и напрочь, казалось, опустевшую голову. Луна все плыла и плыла за окном вагона, ее голубоватый свет лежал наискосок на платье Катерины, и та машинально гладила его рукой, не сводя взгляда с белого диска в черном осеннем небе. В голове медленно текли воспоминания.

Три года назад Катерина Грешнева ограбила московский приют, в который ее поместили после поджога родового имения и убийства брата, и бежала в Крым, а оттуда — в Одессу. Стояла весна, по всему городу цвели акации и каштаны, разливая по переулкам Молдаванки и Ближних Мельниц опьяняющий аромат, солнце пятнами скакало по булыжным мостовым и молодой зелени, море уже было теплым. Вспоминая о нем, Катерина тут же вспомнила и Валета: в ее мыслях он и море стали неразделимы. Ей тогда сравнялось шестнадцать лет, Валету — двадцать пять. Что еще нужно было для любви?..