Заветы - Маргарет Этвуд

– Бедняжка, – сказала Цилла. – Столько пережить – и все впустую.

– Зато ребенка спасли, – сказала Вера.

– Либо ее, либо его, – сказала Роза. – Ее же резать пришлось.

– Я пошла спать, – сказала я.

Кайлову из дома еще не увезли. Она лежала у себя в комнате, завернутая в простыню, – это выяснилось, когда я тихонько прокралась к ней по черной лестнице.

Я открыла ей лицо. Матово-белое – в ней, наверное, крови совсем не осталось. Брови светлые, мягкие и тонкие, изогнутые, будто она удивилась. Глаза были открыты, смотрели на меня. Возможно, она видела меня впервые. Я поцеловала ее в лоб.

– Я никогда тебя не забуду, – сказала я ей. – Остальные да, а я обещаю, что нет.

Пафосно, сама знаю: я же тогда была, в общем-то, ребенок. Но, как видите, слово я сдержала: я не забыла ее. Ее, Кайлову, безымянную, похороненную под квадратным камушком, все равно что пустым. Спустя годы я отыскала его на кладбище Служанок.

А когда появилась возможность, я отыскала ее в Родословной из Генеалогического Архива. Я узнала ее изначальное имя. Смысла никакого, я понимаю, – разве только для тех, кто любил ее, кого с нею разлучили. Но для меня это было как найти отпечаток ладони в пещере – знак, послание. Я была. Я существовала. Я была настоящая.

Как ее звали? Еще бы вы не хотели узнать.

Кристал. Так я ее и помню. Помню, что она была Кристал.

Кристал устроили скромные похороны. Мне разрешили прийти: у меня были первые месячные, я официально стала женщиной. Служанкам, которые присутствовали при Рождении, тоже разрешили прийти, и всем нашим домочадцам. Даже Командор Кайл явился – в знак уважения.

Мы спели два гимна – «Вознес смиренных»[28] и «Благословен плод»[29], – а легендарная Тетка Лидия произнесла речь. Я взирала на нее в изумлении, словно предо мною ожил ее портрет: она все-таки была взаправду живая. Впрочем, старше, чем на портрете, и не такая страшная.

Она сказала, что Служанка Кайлова, наша сестра в служении, принесла величайшую жертву и умерла с честью, явив женскую доблесть, и искупила свое греховное прошлое, и стала окрыляющим примером для всех прочих Служанок.

На этих словах голос у Тетки Лидии чуточку дрогнул. Пола и Командор Кайл, с лицами торжественными и благочестивыми, стояли и время от времени кивали, а некоторые Служанки плакали.

Я не плакала. Я уже наплакалась. Правда была такова: они разрезали Кристал, чтобы достать ребенка, и тем самым ее убили. Это был не ее выбор. Она не вызывалась умирать с честью, являть женскую доблесть и становиться окрыляющим примером, но об этом никто ни словом не обмолвился.

19

Положение мое в школе ухудшилось небывало. Я стала табу: наша Служанка умерла, а у девочек считалось, что это дурное знамение. Они вообще были суеверные. В Школе Видалы цвели две религии: официальная, которую преподавали Тетки, где Бог и особые женские поприща, и неофициальная, которая передавалась от девочки к девочке в играх и песенках.

У мелких были считалочки, например: Изнаночных две, лицевая одна, Вот тебе муж, теперь ты Жена; Две лицевых, один накид, Вот тебе новый, а старый убит. Для маленьких девочек мужья – не настоящие люди. Мужья – мебель, поэтому их можно заменить, как в кукольном доме моего детства.

Самая популярная песенная игра у маленьких называлась «Повешение». Песенка была такая:

Кто на Стене висит и гниет? Эники-беники-рэс!

На Стене Служанка – как имя ее? Эники-беники-рэс!

Раньше было (тут называлось имя кого-нибудь из нас), а теперь уже нет. Эники-беники-рэс!

В животе был ребенок, но это секрет (тут мы хлопали себя по плоским животикам). Эники-беники-рэс!

Или две девочки сцепляли и поднимали руки, а остальные пробирались в эти воротца друг за другом, и все распевали: Один – убили, Два – целовали, Три – родили, Четыре – пропали, Пять – это жизнь, А шесть – это тлен, А семь – ты в красном, И тебя взяли в плен!

Седьмую девочку ловили двое водящих, ходили с ней по кругу, а потом хлопали по голове. Она становилась «мертвая» и выбирала следующих двух палачей. Я понимаю, звучит зловеще и легкомысленно разом, однако дети сочиняют игры из всего, что попадется под руку.

Тетки, вероятно, считали, что в этой игре содержится благотворная доза предостережения и угрозы. Но почему «Один – убили»? Почему убийство – прежде поцелуя? Почему не после, это же логичнее? Я с тех пор много об этом думала, но меня так и не осенило.

В школе нам разрешались и другие игры. Мы играли в «Змеи и лестницы»: если попадешь на Молитву, поднимаешься по лестнице на Древо Жизни, а если на Грех – спускаешься по сатанинской змее. Нам давали раскраски, и мы раскрашивали вывески на магазинах – «Всякая плоть»[30], «Хлеба и Рыбы»[31] – и так их заучивали. Еще мы раскрашивали одежду на людях – Жен голубым, Эконожен в полоску, Служанок красным. Бекка один раз получила взбучку от Тетки Видалы за то, что раскрасила Служанку в лиловый.

О поверьях старшие девочки не пели, а шептались – и тут уже никаких игр. К таким вещам относились серьезно. Одно поверье было такое:

Кайлова умерла при Рождении, и среди девочек я считалась проклятой; однако, поскольку младенец Марк был жив-здоров и мой брат, считалось, что я при этом благословенна необычайно. Девочки не дразнили меня в лицо, однако избегали. Олдама, завидев меня, пристально вперялась в потолок; Бекка отворачивалась, но подсовывала мне что-нибудь из своего обеда, когда никто не смотрел. Сонамит от меня отдалилась – то ли от страха из-за смерти, то ли от зависти из-за Рождения, то ли от того и другого пополам.

Дома все переключились на младенца, который требовал этого настоятельно. Голосистое было дитя. Пола ценила престиж обладания ребенком – мало того, ребенком мужского пола, – но в душе не была склонна к материнству. Маленького Марка приносили и предъявляли ее подругам, но этих кратких интерлюдий Поле хватало надолго, и вскоре Марка отдавали кормилице – пухлой скорбной Служанке, в недавнем прошлом Такеровой, а теперь, разумеется, Кайловой.