Мистер Пип - Ллойд Джонс

Вот как думает малодушный: Если я отсижусь в четырех стенах, то не увижу погром в доме Уоттсов. Я и знать ничего не буду.

Обыскав весь дом и не найдя книгу, люди, наверное, пришли в отчаяние и ярость. Мне было не по уму точно определить настроение толпы.

Но, подкравшись к дверям хижины и выглянув на улицу, я увидела, как мимо плывут пожитки Уоттсов. Люди выносили все подряд. Даже бесполезные электроприборы со шнурами и штепсельными вилками, болтавшимися в пыли. Одна женщина несла пластмассовый короб для белья. Видно, она была не прочь оставить его себе. Но так никто не поступал. Тяжелый скарб волокли прямо по земле. Двое мужчин тащили комод, словно свинью, которую вот-вот насадят на вертел. Я насчитала две-три улыбки. Хорошо еще, что улюлюканья не было.

Мне никогда раньше не доводилось видеть ничего подобного; ни разу в жизни я не сталкивалась с такой мстительностью, но люди, повторю, не сомневались в своей правоте. Никто не указывал им, куда что нести. А добра было видимо-не-видимо. Вся эта утварь представляла для нас немалую ценность, но никто не присвоил ни единой вещицы. Там была одежда. Фотографии. Стулья. Деревянные украшения. Резные фигурки. Маленький столик. И книги. В жизни не видела столько книг — и еще подумала: отчего же мистер Уоттс не давал нам их почитать?

Всё сожгли дотла.

Этот второй костер полыхал сильней первого. Потому что деревянных предметов было больше. Затихнув, мы смотрели на языки пламени. Никто не открещивался от своей причастности, а Уоттсы не пытались потушить огонь. Не позволили себе ни проклятий, ни обвинений.

Мистер Уоттс, стоя перед костром, одной рукой обнял Грейс за плечи. Это было похоже на проводы. Хотя мистер Уоттс и не изображал из себя участника церемонии, одно его присутствие делало те события осмысленными и даже оправданными.

В этот раз солдаты хлынули из джунглей. Они окружили нас стремительно, по-кошачьи. Последним вышел их командир.

У многих были повязки, пропитавшиеся кровью. Некоторые пустили на эти повязки лоскуты своих рубашек. Было видно, что командир подхватил лихорадку. Кожа у него пожелтела. Если у солдат глаза были воспаленно-красные, то у него — желтые. Лицо покрылось испариной; он буквально истекал потом. Казалось, этот человек слишком изможден и болен, чтобы творить зло.

Мы опять выстроились в шеренгу, не дожидаясь приказа. Солдаты большей частью разбрелись кто куда; винтовки слегка покачивались у них за плечами. Я увидела, как один из них вошел в ближайшую хижину, расстегнул ширинку и справил нужду.

Все мы обернулись к командиру. Разве мог он промолчать, когда его подчиненные оскверняли наши жилища? Но командир либо не заметил, либо не стал связываться. Заговорил он бесконечно усталым голосом. Тут я заметила, что у него подгибаются ноги. Он был совсем плох.

— Несите лекарства и жратву, — потребовал он.

Отец Мейбл поднял руку и ответил за всех:

— Лекарств у нас не осталось.

Это была чистая правда. И еще это была плохая весть. Очень плохая. Должно быть, офицер запамятовал, как устраивал здесь костер, но теперь, судя по выражению лица, сообразил, по какой причине у нас не осталось лекарств.

Запрокинув голову, он вперился в синее небо. У него не было повода для злости. Отец Мейбл сообщил ему все, что нужно, ни словом не попрекнув за костер. И все же эта весть, казалось, его подкосила. Он устал быть самим собой: устал от службы, устал от этого острова, от нас и от своего офицерского долга.

Кто-то из подчиненных протянул ему ананас. Наверное, чтобы хоть как-то приободрить. Солдат держал спелый плод двумя руками, как подношение. Офицер кивком поблагодарил его и тут же отверг спелый плод взмахом руки. Когда он поднял на нас лихорадочный взгляд, мы уже знали, что за этим последует.

Он заговорил:

— В прошлый раз вы спрятали от нас человека. И поплатились за собственную глупость. Я решил дать вам время на размышление. Потому мы и ушли. Чтобы вы пораскинули мозгами. Теперь мы вернулись и задаем тот же вопрос.

Мама закрыла глаза, и в этот раз я последовала ее примеру. Потом я услышала только последнюю фразу:

— Мое терпение лопнуло, так и знайте.

Все умолкли. Тишина затянулась, и меня обожгло жарким полуденным солнцем. Где-то радостно закаркала ворона. Офицер приказал:

— Ведите сюда этого Пипа.

В деревне были люди, которые могли бы высказаться в нашу защиту. Например, мистер Уоттс, будь он там. Солдаты наверняка забыли, где стоит его дом. А может, поленились искать. Я знала, что Грейс слегла с лихорадкой; значит, мистер Уоттс выхаживал ее, не отходя ни на шаг.

Другим человеком, способным нас спасти, была моя мама. Но она не могла отдать книгу, тем более после первого пожара, который вспыхнул как раз из-за того, что она и в тот раз ослушалась приказа. Ну не могла она ее отдать, а я не могла пойти на предательство и привести солдат к отцовскому тюфяку.

В таких случаях молчание толпы становится тягостным. Чувство вины передается, как зараза. Передается даже тем, кто ни в чем не виноват. Многие затаили дыхание. Вернее, как я узнала впоследствии, многие сделали то же, что и мы с мамой: закрыли глаза. Мы закрыли глаза, чтобы отстраниться от происходящего.

Я слышала, как на песок набежала игривая волна. Раньше мне и в голову не приходило, что океан может быть таким глупым и бесполезным.

— Пеняйте на себя, — вяло сказал офицер.

Можно было подумать, он произнес эти слова чуть ли не против своей воли. Словно кто-то тянул его за язык, не оставляя выбора. Как будто это мы были во всем виноваты.

Солдатам надо отдать должное. Они обставили поджог деревни с подобающей делу торжественностью. Не горланили. Не тратили патроны. И вообще все происходило не так, как вы думаете. Совсем не так. Они предоставили нам самим жечь наши хижины. Плеснув на дверь керосину, они пропускали вперед хозяев, чтобы те своими руками бросили зажженный факел. Моя мать поступила как все, но при этом понимала, что принадлежавшая мистеру Уоттсу книга «Большие надежды» будет навсегда утрачена.

Глядя, как огонь пожирает хижины, мы прощались с частью своей жизни. С неотъемлемой частью. До той поры мы об этом не задумывались. Теперь же некоторые из нас поняли, чего лишился мистер Уоттс. Люди, закрыв глаза, вспоминали вкус домашней стряпни, привычные запахи, семейные торжества, разговоры — порой суровые, порой важные, — то есть все, что бывает только под крышей дома. У кого-то из соседей вырвалось: «странная тишина». Это такая штука, которой, казалось бы, в деревне и быть не может. Тишина бывает в открытом море, а еще под вековыми деревьями, но когда сожгли твой родной дом — это совсем другая тишина, какая прежде была тебе неведома.

При первом пожаре у людей пропали памятные безделушки и любимые вещи: мячи, счастливые рыболовные крючки. А у меня — присланные отцом кеды. И открытки. На сей раз люди лишились своего угла. Как жить у всех на виду? Я тоже мучилась этим вопросом.