Мистер Пип - Ллойд Джонс

— С какой стати я должен тебе верить? Сперва ты меня убеждал, что это парень из книжки. А когда я потребовал книжку, оказалось, что книжки нет.

Мистер Уоттс мог бы высказаться по этому поводу, но стоило ему раскрыть рот, как офицер жестом заставил его молчать:

— Будешь говорить, когда тебе прикажут. Я больше не намерен выслушивать это вранье.

Он повернулся к нам:

— Вы прячете человека по прозвищу Пип. Это ваш последний шанс его выдать. В противном случае я буду считать, что вы укрываете мятежника. Ваш последний шанс. Ведите его сюда.

Будь у нас такая возможность, мы бы сдали ему Пипа, но мыслимо ли сдать то, чего не существует — по крайней мере, в понимании офицера краснокожих?

Он чиркнул второй спичкой и точно так же, как в прошлый раз, поднял ее перед собой. Теперь никто не прятал глаза. Мы смотрели, как пламя подбирается к его пальцам.

В куче домашнего скарба Дэниел вдруг заметил какую-то свою вещь. Он как ни в чем не бывало направился туда. Хотел вытащить целлулоидный шарик, всем своим видом показывая, что этот шарик угодил туда по чьему-то недосмотру. Но Дэниел не успел исправить эту оплошность: путь ему преградил солдат с винтовкой, который силой заставил его вернуться в строй.

Офицер отдал приказ. Двое солдат облили керосином тюфяки и одежду. Третья зажженная офицером спичка полетела на кипу вещей. Вспыхнувшее пламя побежало по пути керосиновой струйки. Огонь пока был поверхностным. Очень скоро повалил дым. В считаные секунды заполыхала вся кипа. Наше добро потрескивало и плевалось, как свиное сало. Прошло не более пяти минут, и наши пожитки превратились в горку пепла. Мы остались в чем были.

На лице офицера не отразилось ни злорадства, ни мстительности. Так выглядит самый обыкновенный человек, скрепя сердце выполняющий неблагодарную работу.

Он ссутулился. Будто провалился внутрь себя, в какой-то темный омут. Дело принимало серьезный оборот. Среди почтительной тишины, будто во время проповеди, он произнес:

— Вы просчитались. Хотели обвести меня вокруг пальца. Даю вам на раздумье ровно две недели. Не советую прятать этого Пипа.

Напоследок окинув нас взглядом, офицер зашагал в сторону пляжа. Солдаты устремились за ним, как свора собак за хозяином.

Мы столпились вокруг углей и пепла. Все молчали. Разве что одна из женщин тайком всхлипнула по какой-то вещице. Отец Гилберта палкой разворошил кострище и отыскал барабан для лески. Той же палкой он отбросил его в сторону. Пластмассовый корпус сильно оплавился. Такая же судьба постигла и прочие вещи, сохранившие хотя бы намек на первоначальную форму. Все они стали непригодными. А тюфяки попросту сгорели дотла.

Бездетные семьи слыхом не слыхивали про «Большие надежды». Им было неведомо, кто такой Пип и чем он провинился. Они решили, что военные обознались. Или что этот человек, на которого шла охота, жил дальше к северу. Я сама слышала такие разговоры и даже хвастливые измышления насчет его места жительства. Зато родители учеников мистера Уоттса понимали, кто виноват в их бедах. Именно к этим людям мистер Уоттс обращался с такой печальной горечью, какую я слышала у него в голосе только при чтении пятьдесят шестой главы романа, где описывается, как Мэгвич, повторно брошенный за решетку, лежит в тюремном лазарете — тяжко больной старик, ожидающий приговора. Тон мистера Уоттса однозначно указывал, кто заслуживает нашего сочувствия.

Теперь на него легла мучительная вина за этот костер, в котором сгорело имущество деревенских жителей. Они все еще перерывали серую, дымящуюся золу в безумной надежде найти хотя бы шпильку для волос, когда мистер Уоттс медленно подошел к неостывшему кострищу. В такие минуты никаких объяснений не требуется, потому что люди поневоле считают себя жертвами. Мистер Уоттс не пытался увильнуть. Но его извинения возымели неожиданное действие, и позже мне подумалось, что он их тщательно продумал, чтобы усмирить гнев, который грозил обрушиться на его голову.

— Вчера исполнилось десять лет с того дня, как мы с Грейс переехали жить на остров. У нас накопилось много впечатлений, много светлых воспоминаний. Не понимаю, как мы дошли до сегодняшних событий. Даже не знаю, что сейчас сказать и как повиниться, потому что никакие слова не заменят того, что вы потеряли. Прошу только об одном: верьте мне, когда я говорю, что Пип — это недоразумение, но я слишком поздно спохватился. Вы уж простите.

Люди, к которым он обращался, избегали его взгляда. И даже те, кто смотрел на него в упор, как моя мама, не удостоили ответом этого белого, чтоб ему изжариться под палящим солнцем. Жители стали разбредаться по своим опустевшим хижинам. Кое-кто остался ворошить угли — вдруг что-нибудь еще осталось незамеченным. Двое-трое улыбались, сжимая в руках мелкие находки. Многие, прихватив мачете, отправились в джунгли, чтобы нарезать копьевидных листьев для новых тюфяков.

Мистер Уоттс ожидал ответа, любого ответа, но все напрасно. Грейс ничего не оставалось, кроме как взять его за руку и потянуть в сторону бывшей миссии. Я провожала их взглядом: изможденного белого мужчину и грузную, широкобедрую черную женщину.

Я хотела броситься следом и сказать что-ни-будь в утешение мистеру Уоттсу. Хотела, но удержалась.

Вместо этого я поплелась домой, чтобы проверить, не осталось ли у нас чего-нибудь стоящего после набега солдат. Осталось. В углу валялся карандаш, которым я расчерчивала свой самодельный календарь. А на стропилах под крышей лежал свернутый отцовский тюфяк. Вряд ли солдаты его пощадили — наверное, просто не заметили. Маму это должно было порадовать. Хоть что-то в хозяйстве уцелело, да притом единственная вещь, которая теперь напоминала о моем отце. Я решила расстелить тюфяк на полу. Чтобы сделать ей приятное.

Сдернув его вниз, я нащупала внутри что-то твердое, размером с небольшой речной камень. Первым делом это и пришло на ум — «камень», но мысль тут же перепрыгнула на другое. Торопливо раскатав тюфяк, я увидела книгу, принадлежавшую мистеру Уоттсу: «Большие надежды».

От такого предательства я онемела.

У меня перед глазами возникла мама, которая, закрыв глаза, стояла в нашей перепуганной шеренге. Где были ее уши? Неужели она не слышала, как офицер краснокожих требовал — причем не раз — отдать ему книгу? Где были ее глаза и уши, когда тот же самый офицер, держа в пальцах зажженную спичку, в последний раз потребовал выдать либо Пипа, либо книгу, в которой тот якобы обретался?

Задаваясь этими вопросами, я уже разгадала ее намерения. Своим молчанием она хотела разом уничтожить и Пипа, и авторитет мистера Уоттса — белого безбожника, который навязал ее дочери какого-то придуманного типа, заменившего ей кровную родню. Скажи она хоть слово — и наше добро не сгинуло бы в огне.

Но потом до меня дошло, что не все так просто. Надумай она принести книжку, ей бы пришлось первым делом объяснить, как такая вещь попала к ней в дом. По той же самой причине я сейчас не могла вернуть книгу мистеру Уоттсу. Мне пришлось бы сказать, где я ее нашла. То есть предать маму. Оставалось только свернуть тюфяк и вместе с потрепанной книгой запихнуть обратно под стреху — пусть уж мама сама когда-нибудь вытащит.