Мистер Пип - Ллойд Джонс

Вот и сейчас я ждала, ждала, и в конце концов он, как мне показалось, огромным усилием заставил себя превратиться в учителя и сказал — по-прежнему без воодушевления и убежденности, которых я так жаждала:

— Полагаю, в общих чертах это верно, Матильда. — Он посмотрел в потолок. — Да, думаю, верно.

Только сейчас я с грехом пополам распознала, что в голосе у него сквозит уныние, но печали на лице так и не заметила. От его равнодушия меня захлестнула досада. Мистер Уоттс задержал на мне взгляд, и я подумала, что он ждет продолжения.

— Может, запишешь это, Матильда?

Он указал глазами на свисавший с крючка пиджак. Вблизи и в отдельности от мистера Уоттса пиджак выглядел несвежим; я заметила, что он едва ли не лоснится от грязи. С изнанки он оказался даже склизким на ощупь. Я достала тетрадь и карандаш. А потом, опустившись на коленки, стала выводить свою запись пониже рассказа Силии.

Долгие месяцы я не держала в руках карандаша и бумаги. Меня не слушались те пальцы, которые отвечают за письмо. Я утратила этот навык. Буквы прыгали в разные стороны.

Наверное, мистер Уоттс подумал, что я слишком копаюсь, потому что он меня окликнул:

— Матильда, когда закончишь, положи, пожалуйста, тетрадь в карман пиджака. И карандаш туда же.

Я посмотрела в ту сторону, откуда доносился голос, и попыталась понять, с чего в нем появилась такая усталость. Глаза миссис Уоттс были не видны. Их накрыла рука мистера Уоттса. Дописав свой отрывок, я вернула тетрадь и карандаш в означенное надежное место и ушла, тихонько прикрыв за собой дверь.

Я не стала рассказывать маме, что заходила к Уоттсам. Она бы назвала такое посещение предательством. Если я и считала себя сторонницей мистера Уоттса, это вовсе не означало, что надо лезть на рожон. Я понимала, где пролегает граница, и старалась ее не нарушать.

А кроме того, краем глаза я изредка замечала не чью-то там маму, а некую женщину по имени Долорес, которая была сама по себе.

Однажды на рассвете я украдкой подглядела, как она в одиночестве стоит на берегу лицом к морю; судя по неподвижности ее плеч, она что-то высматривала. А может, то, что она искала, качалось на приливной волне надежды у нее в сердце, а не маячило в огромном и непостижимо-синем океанском небе, отделявшем нас от мира.

Возможно, если бы мы умирали с голоду, внешний мир нас бы не бросил. Оказал бы нам гуманитарную помощь. Но ведь мы и сами могли прокормиться. У нас были огороды, на деревьях зрели фрукты, а отец Гилберта, покуда лодка оставалась при нем, обеспечивал всю деревню рыбой.

С секретами мы расстались в последнюю очередь. Родители бросили скрывать от нас вести, доходившие до их слуха. Им уже было все равно. Скрытность требует усилий, но стоило ли зря стараться? Что толку, если ждать больше нечего? Мы, по существу, вернулись к тому состоянию, в каком человек, согласно Библии, пришел в этот мир.

Мылись в ручье. Ходили босиком. Сквозь плетеные крыши встречали звезды, солнце и ливень. Спали на кучах песка, который пригоршнями натаскали с берега. Зато не страдали от холода — и от неудобств, кстати, тоже. Тягостней всего была вечерняя скука.

Мамина Библия, переложенная на пиджин, сгорела; вечерами я пыталась вызвать в памяти «Большие надежды», а мама — Библию. Когда в темноте мама начинала бормотать, мне приходилось откатываться от нее подальше и затыкать уши, чтобы собраться с мыслями.

В школе было проще. Почему-то всякий раз, когда кто-нибудь рассказывал свой отрывок, мне тут же вспоминался соседний с ним, который шел до или после. С другими ребятами происходило то же самое. По мере того как множились наши записи, мне открывалось, что Виктория, Гилберт, Мейбл и даже Дэниел не меньше моего размышляли о «Больших надеждах». После того как мистер Уоттс прочел вслух мой отрывок про то, как Пип приближается к дому мисс Хэвишем, Гилберту вдруг пришел на память мистер Памблчук. Правда, Гилберт называл его «лягушка-бык»; это Виктория подсказала фамилию Памблчук, а теперь и Вайолет как бешеная трясла рукой. Она тоже что-то вспомнила. Не мистер ли Памблчук привел Пипа в ратушу, чтобы по всем правилам определить его в подмастерья к кузнецу Джо Гарджери?

Мистер Уоттс заулыбался. Наши успехи радовали его чуть ли не больше, чем нас самих. Мы расшумелись от возбуждения. Время от времени учителю приходилось жестом просить нас рассказывать помедленнее, чтобы он успевал занести очередной фрагмент в тетрадь. Под каждым отрывком стояло имя рассказчика.

Лежа без сна, я пыталась обозначать словами все услышанные в потемках звуки. Брачный зов бронзовой кукушки. Ленивый плеск моря — ночью сильней, чем днем. Какой-то резкий крик, перекрывающий нудное кваканье лягушек. Затрещина, отвешенная мальчишке за то, что балуется или просто не спит. Тихий, блеющий смех старика. Мамина бессонница.

— Слышь, Матильда? — Это был даже не шепот. Мама намеревалась меня разбудить. — Не спишь? — выдохнула она мне в лицо и потеребила за локоть. — Хочу тебе кое-что сказать.

Мне не сразу пришло в голову, как бы получше ответить. Понятное дело, я не спала, но признаваться в этом было не с руки. Именно в этот момент я вспоминала, как на болотах, в родном краю Пипа, объявился мистер Джеггерс. И пыталась восстановить в памяти, что почувствовал Пип, когда узнал о выпавшей на его долю удаче. Я уже вплотную приблизилась к ответу, когда мама продолжила, и ее слова вдребезги разбили мою мысль:

— Может, конечно, ты знаешь. Грейс Уоттс умерла.

В час, когда, вероятно, даже птицы еще не проснулись, я услышала мужские шаги. Мимо нашего с мамой шалаша двигался отец Гилберта, а за ним еще какие-то мужчины, постарше. Я увидела их только со спины, когда они огибали школу. На склоне холма они вырыли могилу для миссис Уоттс. Лопат у них не было. Чтобы разрыхлить твердокаменную почву, они прихватили колья и мачете. А дальше копали голыми руками, выбрасывая землю из ямы сломанным веслом.

Когда настал час похорон, мы все — дети, старики, все, кто мог ходить, — пришли на склон, чтобы поддержать мистера Уоттса. Помню мягкую поступь босых ног и общее молчание. Помню влажный воздух с запахом леса и журчанье ручья, падающего в зеркальное озерцо. Мир занимался своими делами.

Мы, дети, могли беспрепятственно разглядывать учителя. Нам не пришлось угадывать, о чем он думает и печалится, потому что мистер Уоттс не отводил глаз от могилы. Пришел он в своем неизменном костюме и в той же белой рубашке, что и всегда. Рубашку он постирал, а высушить не успел. Через мокрый ситец местами просвечивала розовая грудь. Он повязал зеленый галстук, которого мы прежде не видели. На ногах у него были носки и ботинки. Лицо покрывала смертельная бледность. Когда он склонил голову над лежавшей на земле миссис Уоттс, на грудь ему свесилась чистая борода.

Миссис Уоттс была с ног до головы запелената в какие-то циновки, неизвестно как изготовленные женщинами. Я увидела, что Гилберт из любопытства обошел вокруг ее головы. Заметив мой взгляд, он тут же стал смотреть в другую сторону. Но злилась я не на Гилберта. Я злилась на себя. Не могла избавиться от мысли, что миссис Уоттс во время моего непрошеного появления в учительском доме уже, наверное, лежала мертвая. Значит, все то время, что я, опустившись на коленки, тщательно и гордо выводила в тетради свой отрывок, она лежала мертвая? Сгорая со стыда, я вспоминала, как разобиделась, что мистер Уоттс оказался скуп на похвалу. Бедный мистер Уоттс. Невыносимо было об этом думать. Когда я подняла голову, Гилберт поймал мой взгляд и сказал мне что-то одними губами.