Девять жизней - Елена Шолохова

Скользнул взглядом по озабоченным лицам взрослых, обступивших скамейку, и осознал, что я преспокойно могу на них смотреть, хотя они совсем близко. Более того, я даже не занервничал, когда поочерёдно встретился с ними взглядом.

– В тебя молния попала, – сообщил мужчина.

– Как?! – изумился я.

– А ты ничего не почувствовал, что ли?

– Ну, что-то почувствовал, но что – не знаю…

– А сейчас ты как? Нигде не болит? – наклонилась ко мне женщина.

– Нет, голова только кружится и в ушах шумит.

– Ну ещё бы! – хмыкнул мужчина. – Я вообще думал, что всё, кранты тебе. Пульса-то не было. Целых полторы минуты!

– Угу, спасибо, – поблагодарил я своего спасителя, удержавшись от советов, как надо правильно реанимировать. Спас же всё-таки. Всё-таки спас…

– Ты не бойся, – успокаивала меня медсестра. – Вот обследуем тебя… Сам понимаешь, как-никак остановка сердца, пусть и кратковременная…

Я, в общем-то, и не думал бояться. Уж к больницам-то я с детства привык. А сейчас даже блаженствовал, оттого что переоделся в чистое и сухое и наконец оказался в тёплой, относительно мягкой постели.

У врачей мой случай вызвал неподдельный интерес. Может, поэтому меня не мариновали в приёмном покое, как случалось обычно, а довольно скоро осмотрели и обследовали.

Потом прилетели перепуганные родители. Рвались ко мне, но им подсовывали то одни бумаги подписать-заполнить, то другие. В конце концов мама добралась и до меня. Крепко обняла, всхлипывала, причитала, целовала лицо и руки. Её вежливо просили не слишком меня тревожить, мол, перво-наперво необходим полный покой. Отец вёл себя сдержаннее, но тоже заметно нервничал.

После ЭКГ, томографии и прочих процедур меня наконец оставили в покое, но не в долгожданном одиночестве. В палате интенсивной терапии нас оказалось несколько, однако мои соседи или спали беспробудным сном, или были без сознания. Мама же заявила, что переночует в больнице, прямо в коридорчике, на кушетке. Она бы с готовностью и в палате осталась, но ей, слава богу, не позволили.

Прежде чем уснуть, я попытался разобраться в своих ощущениях – всё-таки чувствовал себя очень странно, словно меня оглушили чем-то увесистым. Вялость вдруг охватила, усталость, да такая, что на грани изнеможения. Пальцем пошевелить и то трудно. Но не это самое странное, а то, что шум в голове… он был каким-то необычным. Как будто там, в тесной черепной коробке, распевал целый сводный хор, причём вразнобой, каждый голос выдавал своё. Кто-то грохотал басовитым стаккато[29], кто-то выводил рулады, кто-то стрекотал ночной цикадой, кто-то тоненько тянул заунывную песнь, не то поминальную, не то колыбельную, а кто-то и не пел вовсе, а говорил, говорил, говорил. И казалось, что от этой жуткой какофонии и многоголосицы моя бедная голова вот-вот лопнет. И не просто лопнет, а оглушительно взорвётся.

Шум становился то громче, то тише. Иной раз особенно отчётливо прорывались отдельные голоса, заглушая остальные. Слова звучали всё чаще иностранные, но почему-то я их прекрасно понимал. То всплывало французское: «Le malheur!»[30], «Je t'aime»[31], «le traître»[32]. Бред какой-то! То испанское: «Fuego! Quemamos!»[33]To сыпались медицинские термины, где перемежались английский и латынь. И я всё понимал! Как это вообще возможно?!

Не нравились мне эти своевольные говорящие мысли. А больше всего не нравилось, что я не мог их унять, заставить стихнуть. Думал, точно свихнусь, но усталость в конце концов взяла верх, и вскоре я уснул.

Утро встретило скромным осенним солнцем и… новой волной голосов. Это непостижимо! Казалось, теперь они вопили всё громче, всё неистовее, стараясь перекричать друг друга. Я закрыл уши руками. Как будто это могло хоть как-то помочь! Зажмурился что есть силы. И – о ужас! – перед мысленным взором тут же стали бесконечной вереницей всплывать непрошеные образы. Фрагменты, на первый взгляд никак не связанные между собой. Словно я пересмотрел один за другим уйму фильмов самых разных жанров, от старинных до современных, и теперь в голове у меня невообразимая каша. То я видел устланное телами убитых и раненых поле боя, над которым ещё не улеглась пыль и вился дым взрывов. Чувствовал запах пороха и крови. И откуда-то знал наверняка, что всё это близ Аустерлица. Знаменательная битва 1805 года. Неплохо, учитывая, что по истории я даже и не середнячок. Но почти сразу степи и курганы, усеянные погибшими, растаяли как туман. И вот я уже лицезрел вскрытую брюшную полость человека, лежащего на операционном столе. Вокруг хлопочут ассистенты в белых халатах и колпаках, каких теперь давно не носят. И я точно знаю, что у оперируемого прободение язвы, что вот оно, отверстие, и его необходимо ушить. Я попытался сосредоточиться, но в следующую секунду передо мной уже простиралась безбрежная синь Эгейского моря. Тёплый ветер трепал волосы. Волны бились о корпус галеона, и тысячи брызг оседали солью на коже и губах. Я плыл на торговом судне «Ара-Hyp», что держало курс на Геллеспонт[34], а дальше через Мраморное море к Константинополю[35]. Синева волн завораживала, я вглядывался вниз, за деревянный борт, и различал продолговатое тёмное тело с острым клинком-плавником на загривке, рассекающим водную гладь. Белая акула, безошибочно определил я. Хороший знак. Эти прожорливые твари чувствуют шторм задолго до его прихода и опускаются на самую глубину. Значит, сегодня море будет к нам милосердно. К нам?! Господи, что я несу? Какое море?! Откуда вообще эти мысли? Я точно сошёл с ума! Но в мгновение ока бескрайняя ширь схлопнулась, представ теперь тихой заводью, мутной, тёмно-зелёной, источающей запах тины. Вместо трёхмачтового галеона – плоская лодчонка. Вёсла покоятся в уключинах. Напротив меня сидит девушка лет двадцати. Светлые волосы рассыпаны по плечам. Она сердится? Негодует? Обижена? Тонкие пальцы теребят подол белого платья. Крылья носа трепещут. Узкие губы сжаты в полоску. В глазах блестят слёзы. И вдруг во мне пробуждается раздражение к этой девушке! Как будто я её знаю. Но я не могу её знать, хотя… это нервное лицо кажется неясно знакомым. Откуда?

Я открыл глаза и яростно замотал головой, пытаясь вытряхнуть эти навязчивые картины чужой жизни. И тут же мелькнула неизвестно откуда взявшаяся догадка: а чужой ли?

Естественно, чужой!

Кажется, последнее я выкрикнул вслух, потому что ко мне сразу подошла медсестра: