Девять жизней - Елена Шолохова

Грациозно взлетает смычок, и в тишину зала льются звуки – нежные и лёгкие, с нотками грусти, упоения, надежды, точно первая любовь и первое прощание. Затем – звенящая пауза и переход к основной теме. И вот уже вместо трепетной влюблённости вспыхивает искрой и разгорается жгучая, капризная страсть. Такая прихотливая, требовательная, всепоглощающая, перед которой устоять невозможно. И я сам ныряю в неё с головой, себя не помня. И это уже не скрипка поёт – это душа моя то плачет, то ликует, то молит.

Замолкаю… Молчит и зал. Целую вечность. Будто само время остановилось. И – взрыв! Шквал аплодисментов – столь неистовый, что, казалось, стены филармонии дрожат. Слышу крики восторга, вижу слёзы, купаюсь в обожании… Всё так же, как тогда… Всё так же… И я, одурманенный, позволяю собой восхищаться.

Бернштейн в ажиотаже. У него миллион идей, что обрушиваются на меня потоком. Я в них теряюсь, но всё же успеваю услышать, что на международный конкурс в Вену вместо Маши он хочет отправить меня.

Машу я нашёл в небольшой комнате, где мы разыгрывались перед концертом. Она рыдала, уронив голову на руки. Так горестно, что вся моя радость мгновенно улетучилась. Хотел её утешить, но не нашёлся что сказать, да и побоялся подходить, если совсем уж честно. Сбежал, а потом всю ночь промаялся. В ушах стоял её плач – громче оваций и хвалебных речей. Теперь мне стало казаться, что все эти недели я пребывал в каком-то безумии, пусть в сладостном и окрыляющем, но всё же дурмане. И вот он рассеивается.

Что я делаю? Снова повторяю ошибку той, прошлой жизни, когда люди для меня ничего не значили? Когда, отдавшись музыке, готов был переступить через кого угодно, растоптать, не морщась, чужие чувства. Когда возомнил себя выше всех. Но я не хочу так! Мне тот «я» совсем не нравится. А между тем сегодня во мне совершенно явственно проступили именно эти черты… Я чувствовал своё превосходство, я наслаждался им и смотрел на всех свысока.

Неужто я не смогу играть и оставаться при этом человеком? Другие ведь могут! Почему же в меня будто вселяется нечто, неподвластное моей воле?

Всю ночь я терзался, не спал ни минуты. И вдруг совершенно отчётливо понял: я должен сделать выбор. Быть музыкантом или остаться самим собой. Именно так. Но выбор этот крайне сложен. Ведь для меня отказаться от музыки – всё равно что руки отрубить, лишиться слуха, зрения, обоняния, вообще всех чувств, вернее, почти всех. Я сам не подозревал, что это может быть так больно… Но, с другой стороны, всё же я – Антон Белов, а не Жан-Антуан Бланк. Он был скрипач, я – нет. Он посвятил этому свою жизнь, а я просто воспользовался чужим трудом. Это, в конце концов, нечестно по отношению к нему, к Бернштейну, к Маше, к зрителям, что слушали сегодня моё выступление.

Вспомнились слова Маши о том, как с трёхлетнего возраста она усердно занималась, лишённая нормального детства, как жизни без скрипки не представляет, как долго и с трудом добивалась всего, чего сейчас достигла. И концерт этот, и конкурс в Вене для неё очень важны. Я же походя задвинул её на вторые роли. Её – своего единственного друга, и даже больше чем друга… Я вдруг почувствовал себя предателем.

На другой день был выходной – в школе встретиться не удастся, а ждать до понедельника я не мог. Мне не терпелось поговорить с Машей немедленно. Пробовал позвонить, но сотовый она отключила. Наверное, таилась от меня. И неудивительно. Тоже ведь слышала вчера Бернштейна. И что могла про меня подумать? Привела своего друга к учителю, а друг оказался вдруг… Точно лиса из сказки, которую заяц пустил к себе в дом, а та его выгнала.

Со старика-то что взять – для него, кроме музыки, вообще ничего не существует. Дружба, любовь, достоинство, доброта, преданность и прочее – для него наверняка блажь, нечто мелкое и ничтожное по сравнению с великой и вечной Музыкой. Так думал и я когда-то. Нет, не я – Жан-Антуан Бланк. Для меня же сегодняшнего нет ничего ценнее души, и я сделал вчера свой выбор.

Мы с Машей жили на разных остановках – пешком минут десять, если дворами. И двадцать, если по улице, а потом через сквер. Так я и пошёл. Сделал несколько шагов – побежал. Почему-то хотелось скорее сказать ей все слова, что так жгли язык. Ветер кружил снежные хлопья, остужая разгорячённые щёки. Странно, март ведь, вчера всё плыло и таяло, а сегодня как будто снова зима вернулась. И не просто вернулась, а старается наверстать упущенное за те несколько тёплых деньков.

В воскресное утро сквер был почти пустынным – лишь одинокая фигурка торопилась мне навстречу. Белые вихри застилали глаза, и словно из тумана вдруг выплыла она – Маша. И тоже увидела меня, остановилась.

– Антон?

– Маша?

– А я к тебе.

– И я к тебе. Я хочу тебе кое-что сказать.

– Хорошо. Только я скажу первая! Прости меня, пожалуйста. Я вчера даже не поздравила тебя как следует с твоим успехом. Я – эгоистка. Такая мелочная, глупая обида… Но сегодня ночью я всё обдумала и поняла, как была неправа. Я не имею права обижаться на тебя. Ведь ты – настоящий талант! Тебе светит великое будущее. А я должна уступить…

– Стой! – оборвал я её, испугавшись. – Не говори так! Я не поеду вместо тебя. Ни в Вену, ни куда-то ещё. И играть я больше не буду. Не могу тебе всего объяснить, просто знай – это не моё. Это не для меня. Бернштейну твоему я сообщу завтра же, а ты должна заниматься. Ты хорошо играешь, у тебя есть глубина, оттачивай навыки – и станешь прекрасной скрипачкой. Поверь! Просто поверь мне!

Разговор с Бернштейном был тяжёлым. Он орал, называл меня идиотом, просил не глупить, заманивал перспективами, восхвалял мой «дар необыкновенный», но я стоял на своём. Я отказался от музыки. Бесповоротно. В конце концов, я могу наслаждаться и чужой игрой.

– Ты ещё горько пожалеешь, – устало бросил Бернштейн, исчерпав все мыслимые и немыслимые доводы.

Но я уже знал – не пожалею. Это и был тот самый шанс искупления. И, невзирая ни на что, я сделал верный выбор. Накануне я впервые спал спокойно и видел причудливые сны, просто сны, как все нормальные люди. А наутро проснулся с чувством, что теперь я свободен…