Девять жизней - Елена Шолохова

Это случилось десятого октября, почти год назад. Самый ужасный, самый отвратительный день в моей жизни! Забыть бы его, но он врезался в память намертво…

Нет, начиналось всё совсем неплохо, даже наоборот. Вторым уроком шла литература. Светлана Петровна разбирала наши сочинения по «Ревизору». Кого-то укоряла, кого-то хвалила. А моё вообще поставила в пример. Я смутился, конечно, но Маша, как всегда, подбодрила: «Молодчина!» Взяла мою тетрадь, открыла последнюю страницу и что-то быстро написала карандашом. Придвинула мне, и я прочёл: «Приходи ко мне в гости сегодня в семь». Я тут же почувствовал, как вспыхнули и зарделись щёки, уши и даже шея. Как сердце зачастило, заметалось в груди, словно встревоженный зверёк. В горле пересохло, я с трудом сглотнул.

– Придёшь? – шёпотом спросила Маша.

Я смог лишь судорожно кивнуть, хотя сам тут же решил, что не пойду. Да, хочу, очень хочу, но не смогу! Как я буду с ней наедине? Нет-нет! Дома успокоюсь, позвоню, сочинив какой-нибудь предлог, и извинюсь.

В этот момент в класс заглянули и срочно вызвали Светлану Петровну. Как только она вышла за дверь, в кабинете поднялся шум и гам. Рогозин встал из-за парты, развернулся и уставился на меня. По его насмешливому взгляду и злой ухмылке я сразу понял – хорошего не жди. И внутренне напрягся, моля: «Не трогай меня! Только не сейчас! Только не при ней! Не при Маше!»

Издёвки всегда меня ранили. Я страдал, что не мог на них ответить, но хуже всего было то, что внешне я цепенел, а внутренне – впадал в панику, и тогда приходила Она. Жуткое видение. Галлюцинация. Моё проклятие. С самого лета Она ни разу не являлась, и я почти забыл, почти расслабился…

– Эй, псих, кто тебе сочинения пишет? – перекрикнул галдящий класс Рогозин, швырнув в меня скомканным листком. – Ведь не может такой придурок сам писать сочинения на пятёрки! Колись давай, урод, кто тебе помогает! Мама с папой, поди?

Беспомощное отчаяние и жгучая, болезненная горечь затопили меня. В ушах – стук. Грохот! Сердце, догадался я.

Класс мгновенно стих и замер, наблюдая.

– Эй, псих! Что молчишь, когда с тобой разговаривают? Что-то давно мы не видели твоих припадков. Без них как-то скучно.

По рядам прокатился смех.

– Отстаньте от него! – вступилась Маша, но голос её потонул в общем хохоте.

Меня же окатила волна острого, невыносимого стыда.

– Фу! За юбку спрятался, – презрительно фыркнул Рогозин, скривил рот, выпучил глаза, вытянул руки и затрясся: – А-а-а-а!

Это он меня изображал. Класс покатился со смеху. Рогозин ещё что-то говорил, кривлялся, выкрикивали с мест и другие, но я уже ничего не слышал, будто оказался в невидимой и непроницаемой оболочке, а вокруг меня – вакуум. Но вдруг резко повеяло холодом, и всё внутри сжалось. «Господи, пожалуйста, если ты есть, умоляю, сделай так, чтобы Она исчезла!» – взмолился я. Голоса еле доносились до меня, но мерзкий влажный звук я различал чётко. В нос ударил отвратительный гнилостный запах. И вот уже страшные руки тянутся ко мне. «Это выдумка! – твердил я себе. – Её не существует! Надо просто закрыть глаза, и всё исчезнет». И в ту же секунду почувствовал, как ледяные мокрые пальцы схватили меня за руку. Жуткая утопленница коснулась меня! Отвращение и ужас полностью лишили меня разума. С диким воплем я вскочил, опрокинув стул, заметался, замахал руками, ногами. Я орал и бился в истерике так, как ни разу прежде. Орал, не замолкая, пока не понял, что видение исчезло. Но меня продолжало трясти так, что клацали зубы, а руки ходуном ходили. Еле сгрёб тетради и учебник в сумку и опрометью бросился вон из кабинета. Как до дома домчался – не помню. А там со мной случилась настоящая истерика. Я в исступлении расшвыривал вещи, кидал книги об стену, переворачивал мебель, выкрикивал проклятья, выл, точно в агонии. Когда горячка улеглась и я мало-мальски успокоился, вдруг вспомнилось, как в спешке случайно, мельком взглядом ухватил Машино лицо и застывшую на нём гримасу нескрываемого ужаса. Мысли лихорадочно заметались: я напугал её? Она теперь тоже считает меня безумным? Психом? Уродом? Я должен был с ней объясниться! Но как оправдать этот приступ? Чем? Ведь и правды не расскажешь. Взгляд упал на тетрадку, раскрывшуюся на последней странице, где Машиной рукой было написано: «Приходи ко мне в гости сегодня в семь».

Я крутился возле её дома целый час, дожидаясь семи. Извёлся весь. Время как назло будто замерло. А в семь ноль-ноль отчаянно вдавливал кнопку звонка. Раз за разом – без ответа. Мне казалось, что я слышал за дверью шорохи, но никто так и не открыл.

Дома предстоял допрос: мама желала выяснить, почему я сбежал с уроков. Говорить про приступ я не стал, иначе на следующий день она помчалась бы к директору жаловаться и на класс, и на Светлану Петровну, а мне для полного счастья только репутации ябеды не хватало. Поэтому пришлось приврать, что разболелась голова. К тому же это был удобный повод пораньше «лечь спать». Естественно, ни о каком сне и речи не могло быть, но я бы попросту не вынес этих дежурных расспросов и не смог бы делать вид, что всё со мной нормально, когда все внутренности, казалось, разрывает в клочья. Бессчётное количество раз я пытался дозвониться до Маши, писал эсэмэски, но она не отвечала. Ночь я прорыдал в подушку, моля об одном – чтобы Маша не отвернулась от меня. А наутро, взвинченный донельзя и больной от переживаний, устремился в школу, подбирая по пути слова, что скажу ей. Маша добрая, она должна понять! Вчера она просто испугалась, а сегодня всё станет как прежде, нам надо только поговорить, внушал я себе.

Но стоило войти в класс, сразу понял – как прежде уже не станет. Маша отсела от меня к Светке Сорокиной. Я остановился на пороге как вкопанный, чувствуя, что надежда, которая ещё недавно теплилась где-то внутри, разбилась вдребезги, кромсая осколками глупое сердце. На ватных ногах я поплёлся на место. Проходя мимо Маши, всё-таки нашёл в себе силы и поздоровался, но она не ответила, опустила взгляд на свои руки. Тут же Сорокина наклонилась к ней и довольно отчётливо произнесла: «Скажи ему, чтоб отстал от тебя. Вот прямо сейчас и скажи. Иначе он так и будет тебя преследовать. А от психов всего можно ожидать». Машу подначивал и Рогозин: «Светка права. Пошли его, чтоб больше не лез. Ему вообще место в психушке!» Рогозину поддакнули ещё двое или трое.

Маша привстала, обернулась ко мне. Класс тут же заинтересовался и выжидающе уставился на нас. А я смотрел на неё во все глаза, не веря, что она способна мне такое сказать, да ещё прилюдно. Я бы тогда точно умер.

Я застыл в страхе, отчаянно моля, чтобы она промолчала.

Но тут прозвенел звонок, оборвав наш затянувшийся безмолвный диалог. И всё же я остался жив, потому что в последний момент увидел в её глазах что угодно: боль, испуг, немое прости, но только не желание, не готовность оскорбить, унизить, растоптать – в общем, всё то, что привык видеть в остальных. Однако я понял: лопнула та невидимая ниточка, что связывала нас, и меня в один миг выбросило из волшебного лета в унылую осень.

Мы с Машей стали чужими. Ведь это её молчаливое «прости» было прощанием. Я больше к ней не подходил, не звонил ей, не писал. Мне не хотелось пугать Машу ещё сильнее, не хотелось подтверждать слова других, будто бы я могу преследовать её. А главное, я просто чувствовал, как между нами возникла стена, невидимая и непроницаемая. Я мог позволить себе лишь украдкой наблюдать за Машей да терзать себя воспоминаниями. Она, конечно, тоже со мной никогда не заговаривала, но был один момент… он, может быть, ничего и не значил, а может, значил очень многое. В конце прошлого года я никак не мог справиться с заданиями, которые мне дали для самостоятельной работы по физике. Тут даже мои родители оказались бессильны: мы пытались решать сообща. В конце концов мама махнула рукой и сказала: «Я поговорю с физиком, пусть поставит тебе троечку просто так. Ты ведь больной». Каждый раз такие слова звучали для меня как пощёчина. Словно на мне ставили клеймо «негодности». Я ещё полночи терзал учебник, вгрызался в параграфы, силясь понять формулы и определения. Но тщетно, только голова разболелась. На другой день после уроков я признался учителю, что не могу решить задачи. Но Павел Сергеевич, физик, – вообще-то, человек спокойный и обычно готовый пойти навстречу – был, видимо, не в духе, потому что раскипятился, что я и так на особом положении, что за все поблажки я мог бы и получше постараться, что он не станет ставить тройки за так, что это неслыханная наглость. Но всё-таки дал мне ещё пару дней. Когда я вышел из кабинета, то в коридоре увидел Машу. Как обычно, она ничего не сказала, даже не посмотрела в мою сторону. Но назавтра, вернувшись из школы, я обнаружил у себя в сумке тетрадный лист с решением задач, ещё и с разъяснениями. Конечно же, я узнал Машин почерк! Во мне тотчас всё всколыхнулось с новой силой. Наивный, я решил, что Маша не против дружить со мной. Сначала я хотел ей позвонить, несколько раз набирал, но тут же трусливо сбрасывал. В конце концов решил прийти и поговорить лично, глядя в глаза. За десять минут домчался, окрылённый надеждой, до её дома и столкнулся с Машей у подъезда. На секунду её лицо исказилось ужасом, потом застыло, словно гипсовая маска – ни чувств, ни мыслей, ни эмоций. Меня будто ушатом ледяной воды окатили – сразу позабыл все слова. Промямлил только спасибо, но даже робкую благодарность Маша не пожелала принимать. Дёрнув плечом, сказала тихо: «Не понимаю, о чём ты».