Дети нашей улицы - Нагиб Махфуз

Пошли втроем мы на охоту,

Один стал жертвой страсти, другого сгубили друзья…

Глаза Адхама наполнились слезами. Этот злодей никак не насытится издевательствами. Он лезет драться, забивает до смерти, но все равно пользуется уважением. Он жестокий, и плевать ему на последствия, от его хохота сотрясается все вокруг. Ему доставляет удовольствие насмехаться над слабыми, он вечно торчит на кладбище, горланя песни над могилами. Смерть подошла ко мне совсем близко, а он продолжает смеяться. Убитый лежит в земле, а убийца исчез. Мы оплакиваем обоих. Теперь уже не услышать во дворе детского смеха. Настали мрачные дни, утонувшие в наших слезах. Болезнь гложет изнутри мое изнемогающее тело. За что все эти страдания? Где же мои невинные мечты?

Вдруг Адхаму показалось, что он слышит шаги. Эта медленная тяжелая поступь разбудила едва уловимые, как аромат чего-то знакомого, смутные воспоминания. Он повернулся лицом к двери и увидел, как она открывается. В проеме появился мощный силуэт. Адхам с удивлением уставился на него и напряг зрение в слабой надежде.

— Отец?! — громко простонал он.

В ответ раздался старческий голос:

— Доброго тебе вечера, Адхам!

Из глаз Адхама хлынули слезы. От счастья, которого не испытывал уже двадцать лет, он хотел привстать, но не смог.

— Не могу поверить, — сказал он дрожащим голосом.

— Ты плачешь, но это была твоя ошибка.

— Ошибка большая, но и наказание жестокое. Ведь даже твари, обреченные на муку, не теряют надежду на прощение, — глотая слезы, ответил Адхам.

— Ты поучаешь меня?

— Прости, прости! Я сошел с ума от горя. Болезнь не отпускает. Так и овцы скоро околеют.

— Ты еще можешь волноваться по поводу скота?

— Ты простил меня? — спросил Адхам с мольбой.

Помолчав, отец ответил:

— Да.

Адхама охватила дрожь.

— Слава Богу! Еще недавно я был на краю пропасти от отчаяния.

— Вот я и пришел.

— Да, как пробуждение от кошмара.

— Ты хороший сын.

— Я породил убийцу и его жертву, — простонал Адхам.

— Ушедшего не вернуть. Чего же ты хочешь?

— Я мечтал услышать пение птиц в саду. Но сейчас меня ничего не радует.

— Я оставлю все твоим потомкам.

— Хвала Господу!

— Тебе надо отдохнуть. Ложись, поспи!

* * *

Вскоре Адхам и Умайма ушли из жизни, за ними последовал Идрис. Дети выросли. После долгого отсутствия вернулся Кадри, с ним Хинд и их дети. Они жили бок о бок, женились, и число их росло. Благодаря доходам от имущества они застраивались, и так на лице земли появилась наша улица. От них пошли все ее жители.

Дома в нашем имении строились друг напротив друга в два ряда, которые образовали улицу, берущую начало у Большого Дома и тянущуюся до аль-Гамалии. Что касается Большого Дома, то он так и остался стоять открытый всем ветрам в начале улицы со стороны пустыни. Наша улица, улица аль-Габаляуи, самая большая в округе. Дома поделены между членами кланов, как, например, клан Хамданов, а начиная с середины и до аль-Гамалии жмутся лачуги. Чтобы дать полное представление, надо еще упомянуть об особняке управляющего, первом с правой стороны, и доме местного надсмотрщика напротив.

Хозяин Большого Дома закрылся в нем с приближенными слугами. Сыновья его умерли рано. И к тому времени не осталось никого из потомков тех, кто всю жизнь прожил в Большом Доме, кроме аль-Эфенди, управляющего. Жители же улицы занимались кто чем. Среди них были бродячие торговцы, владельцы лавок и кофеен, часто встречались попрошайки, но всех объединяло одно общее дело — каждый понемногу приторговывал наркотиками, в основном гашишем и опиумом. Улица тогда, впрочем как и сегодня, была людной и шумной. Полуголые босые дети играли на каждом углу, наполняя улицу криками и нечистотами. Во дворах суетились женщины: одна нарезала зелень, другая чистила лук, третья разводила огонь. При этом они рассказывали друг другу новости, перебрасывались шутками, а в случае чего ругались. Песни и плач не умолкали, но особенно привлекал внимание стук колотушек, которые использовались в ритуале изгнания злых духов. Туда-сюда беспрерывно сновали ручные тележки. То тут, то там вспыхивали словесные перепалки или настоящие драки. В борьбе за отбросы орали коты, лаяли собаки. Во дворах и вдоль стен бегали крысы. Нередко людям приходилось объединяться, чтобы убить змею или скорпиона. А что до мух, то по многочисленности с ними могли сравниться разве что вши. Они ели и пили из одной посуды с людьми, садились на глаза и лезли в рот, как закадычные друзья.

Если парень по характеру оказывался задирой, а в мышцах его играла сила, он проходу не давал мирным жителям и держал в страхе соседей, провозглашая себя хозяином района. Облагал работяг данью и вел праздную жизнь, ничего больше не делая. Так в разных углах появились свои надсмотрщики — Кадру, аль-Лейси, Абу Сарии, Баракат и Хамуда, а также Заклат. Последний ввязывался в драку с каждым и одерживал одну победу за другой, пока не доказал свою власть над всей улицей. Управляющий аль-Эфенди, понимая, что такой человек ему необходим, чтобы решать вопросы и давать отпор угрожающим ему, приблизил Заклата к себе и положил ему немалую плату с доходов имения. Заклат поселился в доме напротив, упрочив тем самым свои позиции в квартале. После этого стычки случались редко, потому что Заклату это было не на руку: ведь могло кончиться тем, что кто-то еще захочет утвердиться на этой территории. Поэтому драчуны, искавшие выход собственной силе, обрушивали ее на несчастных жителей. Как же наш квартал дошел до этого?

Аль-Габаляуи обещал Адхаму, что оставит имение его потомкам. Дома были построены и поделены, и какое-то время люди жили спокойно. Но потом двери Большого Дома закрылись, и аль-Габаляуи удалился от дел. Поначалу управляющий был добрым, но затем в сердце его поселилась алчность, и он стал присваивать большую часть доходов. Сначала он подделывал счета, урезал выплаты, а потом под защитой подкупленного им надсмотрщика наложил лапу и на все имение. Жителям не оставалось ничего, кроме как браться за любую нечестную работу. Людей становилось все больше, нужда их только росла, они тонули в грязи и несчастьях. Сильные прибегали к насилию, слабые к попрошайничеству, и каждый находил утешение в наркотиках. Те, кто трудился за гроши в поте лица, должны были отдавать процент сильным и получать в ответ не «спасибо», а побои, оскорбления и проклятия. Только надсмотрщики жили в достатке. Над ними стоял старший, а еще выше — управляющий. Об народ вытирали ноги. Если бедняга не мог заплатить дань, надсмотрщик наказывал его. Если он жаловался старшему, тот жестоко избивал его и отдавал хозяину, чтобы он, в свою очередь, преподал непокорному урок. Если же несчастному приходило в голову пожаловаться управляющему, то ему доставалось ото всех по порядку. Как рассказывают, эта грустная картина, которую, к слову, я сам наблюдал и в наши дни, была правдой жизни в те времена. Что касается поэтов — завсегдатаев многочисленных кофеен нашего квартала, — то они воспевают лишь героические деяния, замалчивая то, что творят власть имущие господа. Они восхищаются достоинствами управляющего и местных надсмотрщиков, воспевают справедливость, которая к нам не имела отношения, милосердие, которого мы не встречали, храбрость, которой мы не видели, набожность, которая нам не известна, и добродетель, о которой мы и не слыхивали. Я спрашиваю: что же заставляло наших отцов и заставляет нас сегодня жить на этой проклятой улице? Ответ прост. В других кварталах жизнь еще хуже той, которую терпим мы. И то если считать, что их надсмотрщики не мстят нам за зло наших. Хуже всего, что нам еще и завидуют! Обитатели других кварталов считают нашу улицу счастливой! Какое имение! А богатыри! При их упоминании все трепещут. Нам же от этого имения лишние заботы. А от наших силачей — только унижения и мучения. Несмотря ни на что мы живем, терпим. Мы смотрим в будущее, не зная, когда оно наступит. Показываем в сторону Большого Дома и говорим: «Там наш великий дед!» На надсмотрщиков же киваем со словами: «Вот они, наши мужчины! А прошлое и будущее в руках Всевышнего».