Книга не о любви - Карен Дуве

«…Поэтому в данном случае воспользуемся формулой трехчлена», — произнесла учительница, а я снова опускалась на колени, видела блеск меча, и моя голова мягко падала в наполненную торфом чашу.

После того как я получила за контрольную по химии третий «неуд», отец отказался давать мне деньги на учебники. Человек, получающий по химии сплошные «неуды», был в его глазах конченым. К счастью, большую часть книг нам выдавали бесплатно. Наш химик, доктор Кирш, учитывая мои устные ответы, вывел мне в табель четверку с минусом. Вот анекдот! Ведь на уроках-то я и рта не раскрыла. Однажды Кирш пытался меня спросить. Я запаниковала и молча уставилась на него. Последние пятьдесят уроков химии я провела то непрерывно сигая из окна, то регулярно лишаясь головы. Кирш был нормальный мужик. Темные волосы, которые он мокрыми гладко зачесывал назад, как герои американских фильмов сороковых годов. Он начал что-то объяснять, я слушала, и, удивительный случай, фильмы не начинались, но все равно у меня не было ни малейшего шанса въехать в его слова. Спокойно и доброжелательно задавал он один вопрос за другим, и наконец я не выдержала (ведь он так из-за меня старался!):

— Я этого не знаю! Я вообще ничего не знаю. Не нужно мне ничего объяснять. Этого я никогда не осилю.

Кстати, в этом я оказалась права.

Ты когда-нибудь видела рака? — спросил Кирш.

Первый вопрос, на который я могла ответить. Я кивнула.

— И что же, ты все время ждешь, пока он свистнет на горе?

Типично учительская шуточка, но все равно это было очень мило с его стороны, потому что остальные, всё более внимательно прислушивавшиеся и удивлявшиеся моей непроходимой тупости, тихонечко захихикали. Он спрашивал еще что-то, видимо, совсем легкое, но я ничего не знала, ничего, совсем ничего. Потом он задал вопрос, что нужно налить, чтобы получить необходимую реакцию. Я чуть не ревела.

— Налить, — повторил он.

— Воду?

Думаю, что он обрадовался больше меня.

— Правильно, совершенно верно! — закричал он. — А теперь назови еще и формулу!

Формулу я даже знала. Снова плюхнулась на свой стул. Если Кирш не идиот, на этом уроке он больше меня не тронет. Я представила себе, как это — лечь с ним в постель, воображение заработало. Он был бы очень приятным. Если бы я проявила свойственную мне тупость, он бы пошутил, придумал бы какую-нибудь милую, неоригинальную, безобидную химически-учительскую шутку, а потом взял бы меня на руки, и все бы кончилось хорошо. Я попыталась представить себе, как он смотрится голым, и начала изучать его тело. Широкоплечий, слегка толстоватый. Увиденное мне понравилось. Я активно пялилась на Кирша, и он, наверное, подумал, что я слежу за его объяснением, поэтому и решил вызвать меня еще раз. Он сиял так, как будто у него не было ни малейшего сомнения в том, что я знаю ответ. И снова в голове включился фильм: египетский храм, пучки света, падающего через крошечные отверстия в верхней части стены, на мне передник, в руках чаша. Появился верховный жрец с лицом Кирша. Это Кирш надел синие с золотом одежды верховного жреца Я опустилась на колени, протянула чашу, а Кирш влил в нее прозрачную жидкость.

— Вода? — спросила я осторожно.

— Правильно! — обрадовался настоящий Кирш.

Однажды позвонила сестра и спросила, не хочу ли я сегодня вечером пойти на дискотеку с ней и ее парнем. С тех пор как она ушла из дома, мы стали лучше понимать друг друга, хотя она все еще не могла выдержать больше получаса пребывания со мной в одной комнате — потом у нее начинался приступ бешенства.

В пять часов я вытащила все платья, брюки и футболки, хоть чуть-чуть подходившие для дискотеки, перенесла их в комнату брата и разложила прямо на полу. На кровати сидел пес Бенно. Я поцеловала его в голову и положила между его лап свои заколки. К этому моменту у брата появилась стереоустановка. Я поставила свою любимую пластинку с хитами. «And when we talk, it seems like paradise». В течение следующих трех часов я переодевалась и переодевалась, изобретая все новые комбинации. Периодически я выбегала в прихожую к зеркалу, чтобы оценить, что получилось. Я улыбнулась своему отражению и подняла волосы. Я надеялась, что мама не выползет из своей спальни, в которую папа снова превратил комнату сестры. Мама болела. В отличие от меня она практически никогда не болела. А теперь вчерашняя посуда грудилась в раковине, а есть целый день было нечего. Папа в плохом настроении сидел в гостиной, а братец свалил к приятелям. Я снова распустила волосы по плечам. «Everyone’s a winner, baby. That comes true». Прежде чем начать краситься, я поставила самую забойную пластинку из коллекции брата. Я специально приберегла ее для такого момента. Все время слушала вторую песню стороны А, она была в тысячу раз лучше остальных. Я снова и снова крутила именно ее, разрисовывая губы — сначала светлым, потом темным, потом снова очень светлым. Затем обвела глаза черным карандашом. Вид такой, как будто я и правда красивая. И дело не только в косметике — забойная музыка делала меня неотразимой. Когда в комнату вошел брат, я, к счастью, уже убрала его пластинку и снова поставила свои хиты.

— Э-э-э, ты, случаем, не обнаглела?

— «Pogo Dancing», — рявкнула я ему в лицо.

Он сорвал с пластинки иглу. Собака соскочила с кровати и, повизгивая, крутилась вокруг брата, безрезультатно пытаясь привлечь его внимание. Чем отвратительнее брат вел себя, тем больше пес его любил. По-другому он не умел.

— Эй, катись отсюда! Кто тебе разрешил прикасаться к системе? Сама себе купи. Тогда сможешь хоть целый день слушать свою вонючую музыку.

Я со своей пластинкой потащилась в прихожую. Брат вышвырнул вслед и мои шмотки. Пока я их собирала, услышала, как зовет мама совсем тихим голосом. Я снова бросила свое барахло и вошла в спальню. Лицо у мамы было бледное, всё в капельках пота. Рядом с кроватью — ведро со рвотой. Она как-то умудрилась встать и сама принести его. Я схватилась за ручку. Сказала сама себе, что мама мыла мне попу в те времена, когда сама я этого делать еще не умела, а никто, кроме нее, не хотел. Практически всё я имею благодаря только ей. Поэтому я пошла с ведром в туалет и вылила содержимое в унитаз. Вымыла ведро, налила в него немного воды и отнесла в спальню. От маминой раболепной благодарности в желудке все перевернулось. Я уставилась в пол. Испытывать такие чувства — это неправильно. Она ведь, в конце концов, моя мать. Но с ней всегда было нелегко. Давно бы могла во всем разобраться, но нет — все еще думает, что если останется послушной маленькой девочкой, не будет ничего требовать и постоянно будет приносить себя в жертву, то все оценят ее скромность и начнут безумно ее любить. Но ведь вся проблема заключалась в том, что мы, дети, воспринимали ее исключительно как человека, который моет, готовит, стирает и убирает за нами. В тот момент, когда она переставала ходить по дому с половой тряпкой, она, по определению, прекращала свое существование, и мы, чужие, отворачивались от нее.

Я, мучимая совестью, села на край постели. Ведь кто-нибудь должен дарить ей любовь — или как это там называется! Я собиралась хотя бы потрогать ее лоб, но даже этого не смогла. Встала. По крайней мере, грязь вынесена, и в комнате пахнет не так мерзко.