Страсти по Веласкесу - Валентина Демьянова

Вернулась Дарья и торжествующе объявила:

— Договорилась! Бумаги у нее на даче. Если хочешь, она может съездить туда с тобой в ближайшие выходные.

— Съезжу обязательно, хоть и не очень верю, что найду там что-нибудь стоящее.

— Вот здесь все и лежит, — указала Вера Геннадиевна на четыре довольно больших фанерных ящика у стены. — Все рассортировано по годам, каждый ящик подписан. Когда архив вывозили на дачу, дед, хотя и был уже слаб, лично следил за упаковкой.

— А почему вдруг решили все бумаги перевезти сюда?

— И вовсе не вдруг! Я долго добивалась согласия деда на это. Квартира маленькая, а нас ведь в ней четверо кроме самого деда поживало. Мы с мужем и двое детей. Шагу невозможно было сделать, чтобы не ушибиться обо что-нибудь, или, того хуже, чтобы тюк на голову не свалился. А тут еще это! Ужас!

— Как же вам удалось его уговорить?

— Старшая наша подросла, а спать ей было не на чем. Так все заставлено, диванчик приткнуть некуда было. Вот он скрепя сердце и согласился.

Вера Геннадиевна досадливо махнула рукой, отгоняя неприятные воспоминания, и решительно откинула крышку ближайшего ящика.

— Книга регистрации. Дневники деда. Расписки, — деловито поясняла она, перебирая находящиеся в нем бумаги.

— Расписки?

— Ну да! Изъятие художественных ценностей из имений — это вовсе не был грабеж, как утверждает Дарья. Оно производилось на законных основаниях, согласно постановлению правительства, и осуществлялось специальными людьми. Кроме эмиссаров из центра на вывозе работали местные энтузиасты из интеллигенции, сознательных рабочих и крестьян. И вывозилось имущество отнюдь не «скопом», как сейчас любят кричать на всех углах. На изымаемые вещи владельцам давалась расписка, с номером, с подробным перечнем вещей и подписью эмиссара. Она заполнялась в двух экземплярах, один оставался у владельца, а другой руководитель группы сдавал в музейный фонд вместе с привезенными ценностями.

— И в этих ящиках находятся те самые расписки?

— Нет, конечно! Их копии. Подлинные теперь рассеяны по разным городам. Ведь государственные хранилища не были конечным пунктом назначения для всего, что привозилось. По сути, они были временными складами, откуда произведения искусства распределялись дальше.

— Куда именно?

— Большая часть уходила в музеи, причем не только в крупные, но и в небольшие, провинциальные. В этом случае вместе с предметами искусства туда передавались и соответствующие расписки. Если же… — Вера Геннадиевна замялась, — единицы хранения предназначались для других целей… например, на продажу за границу, то расписки просто уничтожались.

— А что же здесь подлинное? Дневники?

— Само собой, дневники и еще книги регистраций. После закрытия фонда их было решено уничтожить за ненадобностью, поскольку они являлись документами временного пользования и велись исключительно для внутренней отчетности.

Я окинула взглядом неподъемные ящики и не удержалась, спросила:

— Можно узнать, с какой целью ваш дедушка проделал такую кропотливую работу?

— Дед считал, что все эти материалы, собранные вместе, будут представлять чрезвычайный интерес для тех, кто через много лет займется изучением истории становления музейного дела в Советском государстве.

— Он был образованным человеком?

— Дед получил прекрасное образование. Вначале учился в Москве, потом в Высшей художественной школе в Париже.

— Значит, не из пролетариев?

— Дворянин.

— А как же служба в советском учреждении… или другого выхода не оставили?

— Если вы имеете в виду принуждение, то с новой властью дед сотрудничал абсолютно добровольно. Как искусствовед он понимал, какие неизмеримые художественные ценности рассеянны по усадьбам, а как гражданин рассматривал их как национальное достояние.

— Значит, с его точки зрения, их изъятие у законных владельцев не был грабежом?

— О чем вы говорите! В условиях Гражданской войны и нищеты вывоз был единственным путем спасения художественных ценностей от гибели.

— Сейчас бытует иная точка зрения.

— Знаю, что раз слышала! Только это все сплошная демагогия! Так рассуждают те, кто не жил в то время и представления не имеет, что в реальности происходило в деревнях. Вывоз уникальных произведений искусства был единственным верным решением.

В словах Веры Геннадиевны была немалая доля истины, хотя, по моему убеждению, тут было о чем поспорить. Мутное было время, и не один прохиндей погрел руки на тех вывозах, но вдаваться в обсуждение этой темы я не собиралась, а хозяйка, посчитав нашу дискуссию завершенной, спросила:

— Вас заинтересовали эти документы? Вы хотите с ними ознакомиться?

— Хотелось бы. Если позволите, взяла бы два ящика.

— Конечно, о чем разговор!

— С этими бумагами кроме него самого кто-нибудь еще работал?

Вера Геннадиевна помрачнела:

— Нет. Тема дворянства и все связанное с ней в советское время оказались под запретом. Признавать, что шедевры, которыми гордится страна, на самом деле является наследством ненавистных эксплуататоров, никто не собирался. Дед, конечно, был идеалистом, но даже он понимал, что с ним могут сделать за антисоветскую пропаганду. Поэтому и предпочитал отмалчиваться.

— Выходит, никто не знает о существовании этого архива?

Вера Геннадиевна пожала плечами:

— Откуда? Я никогда и никому о нем не рассказывала. Дед приучил молчать. Однажды только Дарье проговорилась в запале, и вот, пожалуйста — вы объявились.

— Но эти бумаги могли бы оказаться очень полезными исследователям.

— Дед тоже так считал, а я думаю иначе. Я при его жизни столько из-за этого архива вытерпела, что теперь предпочитаю о нем не вспоминать. Привезла сюда, сложила, и точка. Храню все это исключительно из уважения к памяти деда. Рука не поднимается выбросить.

Решив, что сказала достаточно, она немного резковато спросила:

— С какого года начнете?

— С самого первого, с восемнадцатого. Если уж в мои руки попали столь ценные документы, то изучать их следует с самого начала и ничего не пропуская. Это мой принцип работы.

Я откинулась на спинку кресла и закрыла уставшие глаза. С дачи, после встречи с коллегой Дарьи, я вернулась около полудня, а теперь день уже клонился к вечеру, и солнце грозило вот-вот спрятаться за крышами соседних домов.

Не успев затащить в дом почти неподъемные ящики и отдышаться, я, снедаемая любопытством и нетерпением, кинулась разбирать привезенный архив. Большую его часть поставляли перевязанные бечевкой пачки пожелтевшей бумаги. Как я понимала, это были те самые копии расписок, которые выдавались владельцам взамен изъятых ценностей. Вверху каждого листа стоял номер, а дальше шел перечень вещей. Расписок было множество, и времени на их прочтение потребовалось бы немало, поэтому я отложила их в сторону и занялась тетрадями. Их было четыре. Этакие толстые «амбарные» книги в картонных переплетах, какие теперь можно встретить разве только в музеях. Одна из них была дневником, три других имели название «Книга регистрации вещей, переданных на хранение из дворянских усадеб». Каждый лист внутри был расчерчен на графы: «Усадьба», «Что вывезено», «Когда и кем», «№ расписки», «Примечание». Бегло проглядев начало, я поняла, что в книгу заносились общие сведения по изъятию ценностей, а подробная опись вещей содержалась в расписках.