Дикий барин - Джон Шемякин

И вот идет моя бабуля по ночному городу, погруженная в служебные думы, печатает шаг красивыми ногами в хромовых сапогах, в петлицах – рубины, на рукаве шевроны, шинель препоясана ремнем, на ремне – кобура, в кобуре – револьвер вороненой стали. Который пригодится, вот увидите. Голубые глаза пронизывают тьму. Звучит Вагнер. Летят валькюр.

Внезапно в бабушку был произведен выстрел – через забор! Бабушка, выхватывая страшный револьвер, открывает ответный огонь тоже через ставший многострадальным забор. Слышится стон и мягкий всхлип осевшего в грязь тела.

Перемахнула капитан Александра через забор. И видит: девушка коренной национальности лежит грудями вверх и слабо дышит от сомления. Оказалась дедушки моего гуленого прежняя страсть.

Не знаю, как у вас, а из-за меня девки не стрелялись еще ни разу. Может, впоследствии что и будет в таком вот духе, пока не теряю надежду. В доме для престарелых, наверное, одна другой по башке костылем даст ради меня – и тем буду вполне доволен.

А за забором кипели меж тем страсти в виде оперативного допроса.

Прослышав про Георгия Александровича (это дедушкино имя, если кто не знает), бабушка даже растерялась. Какой-то обмороженный и лишаистый купидон ранил ея в самое сердце в ту роковую минуту. Стрела пробила значок с мечом и щитом. Ударила молния. Забил горячий источник. При мерцании звезд капитан Александра, сжимая дымящийся наган, пошла к дому молодого Георгия, разбудила всю его многочисленную родню, и на следующее утро в органах регистрации была сформирована ячейка социалистического общества.

Потом родился мой дядя, родилась моя мама, потом был арест дедушки, потом был арест бабушки, потом всех выпустили, родился я, потом все меня, умерев, побросали.

И вот я тут один продолжаю тянуть нашу семейную нить, пытаясь найти выход из этого лабиринта.

Надо людям помнить наставления моей бабушки Александры Ивановны Люденсгаузен.

«Не знаешь, что ответить, отвечай отчетливо и громко. Пусть ты будешь выглядеть при этом дураком. Пусть! Это и не страшно, и привыкать тебе особо не нужно. Но каким же замечательным дураком ты будешь выглядеть! Надежным. Полным сил. Здоровым. Телесно и душевно совокупным. Прелестным таким, задорным дураком. Свежим, как антоновское яблочко. Опорой. А не так, как сейчас: торопливым, комкающим окончания идиотиком, слабеющим на глазах под градом улик. Пойми, Джон, бодрость духа, живость, умытость, умеренное использование одеколона обеспечат тебе карьеру, несопоставимую по величию с путем выкрученного неврастеника, боящегося сказать глупость…

И еще постарайся не употреблять алкоголь. В большинстве мест, куда тебя возьмут из жалости, достаточно просто не пить. Просто сидеть на стуле и не бухать. Выдержишь так год – станешь начальником отдела. Два года – начальником начальника отдела… Дальше не представляю, куда тебе еще расти».

Бабушка моя, Александра Ивановна, наставляла меня часто. Смотрела при этом на меня с сомнением.

Глазами офицера-корниловца, наблюдающего допрос махновца.

«Это не на всю жизнь, это временно, это из-за денег, для пробы, ничего страшного!» – как только слышишь эти слова, произнесенные внутренней твоей шалавой, необходимо понять, что продался ты лет двадцать уже назад. А не вот только сейчас спохватился и душу продаешь за гаражами… Надо понимать, что, когда у тебя в руке рубль от всех, свежесть от тебя уже не требуется.

Понимаешь, Джон, люди очень доверчивы.

Особенно люди доверчивы в своих пороках и увлечениях. Для тебя это, уверена, понятия неразделимые. У некоторых так не получается, а у тебя все отлично в этом плане, не различишь, где что… Помнишь, ты марки решил коллекционировать и чем это закончилось?

Главное, чтобы ты запомнил: хочешь грамотно, обильно и безопасно блудить, не опасаясь теней и шорохов, не шарахаясь к окну при скрипе двери, – заведи свой собственный публичный дом. А не мотайся по одиноким истеричным бабам, мечтающим сожрать тебя при выходе из ЗАГСа.

Хочешь быть азартным, как дядя Лева, но без опасения очнуться в снегу без штанов, с тревожными ощущениями в заднице, отгоняя вывихнутой рукой собаку, которая грустно лижет тебе лицо, – пора задуматься о том, чтобы стать содержателем притона с бурой и очком.

А иначе на твоих пороках будут зарабатывать другие, что в нашей семье считается недопустимым и обидным…

И никогда ни в чем не сознавайся! Жена сама себя убедит, что ей померещилось. А не убедит – зачем нам такая нужна?

Вот настигли тебя прямо на месте преступления. Мужественно глядя в окно, скажи, что вот эта, та, да, в кудрях, тащила тебя, покалеченного, на себе семь километров по лесу к нашим, а теперь пришла, одинокая и растерянная, мол, что ж тут поделать, дорогая! Уловил, да, основной вектор? Не сознаваться! Упорствовать! Отвергать соблазн признаний!

Я в тебя верю».

Моя бабушка никогда не смотрела на себя в зеркало по утрам.

Вот так, чтобы проснуться и к зеркалу, – никогда. Даже ладонью глаза прикрывала, когда мимо чего-то зеркального проходила. Только после чашки кофе, сигареты, замороженного ромашкового отвара и часа-полутора моего воспитания подходила к зеркалу.

«Какой себя увидишь, так и чувствовать будешь. Пока сонная и мятая – к зеркалу не подходи!» – единственный совет моей бабушки, который я рискну воспроизвести публично.

Иногда во мне просыпается моя бабушка Александра Ивановна.

Обычно это происходит неожиданно для всех остальных проснувшихся во мне предков. Бабушка Александра Ивановна ударом сапога распахивает дверь моей подкисшей в сомнениях и предчувствиях землянки. По углам притаились в непонятной надежде на благополучный исход лета мои предки: два прадеда-камчадала, новозеландская прабабка и еще какие-то ветхозаветные авторитеты.

– Белые на адресе есть? Вредители? Грамотные педерасты-ленинградцы?! Выходи на помывку! – весело шутит моя бабушка Александра Ивановна, расстегивая ремень.

Это все значит что? Это значит то, что я буду из-за проснувшейся во мне бабушки-полковника говорить людям правду. А так как я здоровый до неприличия бугай, говорить правду я смогу долго, распаляясь и в присядке.

Иллюстрация. Бабушка моя по цинизму и спортивности была прекрасна собой необыкновенно. Парашюты, обтирания холодной водой, стрельба и самбо – вот четыре вещи, которые бабушка любила больше всего. Я в ее иерархии ценностей и красот стоял смирно, строго расставив носки сандалий, между VIII съездом компартии Мозамбика и пышным барокко. Ближе, скорее, к барокко.

Бабушка, отодвигая VIII съезд компартии Мозамбика, любила говорить мне правду. Обо мне же. Правда заставляла меня плакать и невнятно орать в болтавшуюся на резинке варежку. Что очень обидно, когда тебе двадцать восемь лет. Или, наоборот, тридцать два года. Или когда я там школу закончил?