Удивительные приключения запредельно невероятной, исключительно неповторимой, потрясающей, ни на кого не похожей Маулины Шмитт. Часть 2. В ожидании чуда - Финн-Оле Хайнрих

— Да! — говорит она, и тут плотину прорывает. Наводнение.

Мама сидит у стола в своём кресле-коляске и тонет в слезах.

— Мне тоже, — говорю я и сажусь рядом с ней. Беру её руку, ложусь ухом на стол, слёзы стекают вниз, из верхнего глаза в нижний. По-моему, мы слишком много рыдаем. Практически постоянно, а если не мы, так Тот Человек, — в общем, кто-нибудь уж обязательно в слезах. С тех пор как началась эта история с Пластикбургом, я рыдала примерно в три раза больше, чем все годы до того, вместе взятые. Очень хочу, чтобы дальше было не так.

Под столом держу мамину руку в обеих своих.

— Никогда мне больше не работать, — шепчет мама. Встаю и обнимаю её. — Опять прощаться, — говорит она. И всхлипывает. — Я так больше не могу.

Это правда: она ни с кем и ни с чем не может расстаться, у неё вечность уходит, чтобы сказать «до свиданья» продавщице в булочной или выбросить в мусорку ненужную коробку.

Когда мы немножко успокаиваемся, мама показывает на зебру и шепчет:

— По-моему, зебре письмо!

Тигролошадь сидит на сложенной странице газеты; я беру её, разворачиваю. Между объявлениями о похоронах и поздравлениями с днями рождений напечатана как пьяной курицей нацарапанная карта сокровищ. Над ней безобразным почерком Человека накалякано:

Мауляндия утром — это шелест, шуршание, шорох и писк, везде движение и жизнь. Червяки в земле, жуки в траве, листья на ветру. На грядке позади дома рою маленькую ямку. Сажаю посреди королевства бешеный огурец — пусть он растёт и кустится, пусть пролезает в любую щель и рушит стены, поднимает побегами крышу. Пусть тебя, Человечишка, поливает дождь и продувает сквозняк — без нас уютная жизнь тебе не светит. Ты заслужил это, заслужил.

Потом устраиваюсь у входа в мою маущеру и готовлюсь ждать. Смотрю на ласточек, оглядываюсь в поисках Шрамма, освобождаю пространство внутри от лишней земли, выглаживаю стены. Заодно и отжимаюсь. Втягиваю в себя разнообразные запахи своего старого гнезда. Пауль должен сказать Мюкенбургу, что я пошла с мамой к врачу и в школе буду ко второму уроку. Да, я поклялась не ступать на мауляндскую землю, пока там обитает фламинго, но в данном случае это ничего, можно, речь ведь идёт не о каких-то личных удовольствиях…

И вдруг калитка с треском распахивается, передо мной посреди утра возникает Тот Человек. Забиваюсь в маущеру, но зря: даже если бы я стояла среди грядок, широко расставив ноги и раскинув руки, он бы ничего не заметил. Тот Человек берёт свой велик, выводит его на улицу, закрывает калитку; я слышу, как он насвистывает, а потом — скрип педалей, он медленно удаляется. Встаю и бегу к дому — и тут калитка открывается во второй раз.

Кидаюсь в кусты живой изгороди, еле успеваю спрятаться. Штаны и вообще всё — в грязи, лицо и шея поцарапаны, в изгороди дырка. ЛдК босиком бредёт по газону, будто это её сад. В крыльях зажата дымящая кружка, время от времени она окунает в неё свой клюв. Потом ставит кружку возле двери в дом, отпирает велозамок и исчезает вслед за Тем Человеком. Я выкарабкиваюсь из кустов, кое-как отряхиваю грязь и опять бегу к дому. Нажимаю на кнопку звонка, просто на всякий случай, потом отпираю дверь. Вверх по лестнице, ступенька за ступенькой, всё выше — в моё погубленное королевство, в самый центр разрушений.

Обнаруживаю себя на кухне: сердце колотится, едва дышу. Достаю мобильник, отключаю связь, нажимаю на «диктофон», а потом помогаю ему исчезнуть — микрофоном вверх — в щели между подушками сине-белого дивана.

Пауль, Ричи, Ленни, Рой, мама и я стоим, или сидим (мама), или лежим (Ричи, зебра) посреди утра на тротуаре перед пластиковым домиком и ждём Людмилу. Вокруг нас сумки, чемодан на колёсиках, корзинка с кормом для людей и зверей, мамина трость, одеяла, подушки, пакет с подарками для Пауля и коробка с тортом-маулавейником; где-то в недрах всего этого — две бесконечно расслабленные черепахи.

Людмила в синем фургончике заворачивает на нашу маленькую прямую улицу, сигналит какую-то неизвестную мне мелодию. У пластикбургских бабусек вставные челюсти сейчас наверняка вываливаются изо рта и приземляются на ночные столики. К счастью, фургон не такой уж маленький, в нём пять сидений и много места для багажа, туда влезают и сложенная коляска, и сумки, и всё остальное.

Мама садится спереди рядом с Людмилой. Пауль и я — сзади, у меня на коленках черепахи, у Пауля в ногах сидит Ричи, справа ещё есть место для Генерала. Зебра, как ей и подобает, восседает на зеркале заднего вида, словно на троне, и держит всё происходящее под неусыпным контролем.

Перед тем как сесть в машину, Людмила стучит по крыше фургона и делает ещё какие-то движения. Она всегда так поступает, у неё для всего есть разные магическо-колдовские штучки. Например, она никогда не ставит сумки на пол, потому что тогда якобы денег не будет, никого не обнимает через порог, чёрт его знает почему. И ни за что не даст никому носовой платок и не возьмёт его просто так, даром. Носовые платки положено покупать, хотя бы за цент, иначе от них будут одни слёзы.