Я ненавижу свою шею - Нора Эфрон

На днях я покупала джинсы в одном магазине в Лос-Анджелесе, где все еще продаются модели не на бедрах, и, к своему изумлению, увидела в очереди перед собой Нэнси Рейган. Вот какая я старая: мы с Нэнси Рейган отовариваемся в одном магазине.

Короче, я сказала редактору: нет, вы неправы, вы глубоко заблуждаетесь, это не наше время. Но она была неумолима. Она сказала: «Тогда, может, вы напишете об эйджизме?» А я ответила: «Нет, пусть этим занимается тот, кому пятьдесят. Мне давно уже плевать на эйджизм. Я просто рада, что еще жива».

Недоумеваю, почему про пожилой возраст пишут столько всякой ерунды. Хотя мне, конечно, понятно, почему никто не хочет читать правду про то, что пожилой возраст — отстой. Наше поколение привыкло справляться со всем — мы верим, что все нам по плечу. Мы активны, мы берем на себя инициативу и мыслим позитивно. За нами сила. Мы прислушиваемся к любым предложениям. Если таблетка помогает — мы ее принимаем. Если диета помогает — мы ее соблюдаем. Узнав о новом баснословно дорогом креме, который якобы поворачивает время вспять, мы идем и покупаем его, хотя знаем, что последние пять купленных кремов оказались совершенно неэффективными. Мы решаем кроссворды для профилактики болезни Альцгеймера и съедаем шесть миндальных орехов в день для профилактики рака; проходим полное сканирование, чтобы распознать любую болезнь на ранней стадии. Мы рулим. Мы в курсе новых изысканий. Мы составляем списки, ищем варианты, идем на поиски в интернет. Но есть вещи, которые абсолютно нельзя контролировать.

Я имею в виду слово на букву «С» — к чему притворяться? Стоит перешагнуть порог шестидесятилетия, и шансы умереть или серьезно заболеть, а потом умереть существенно повышаются. Смерть — это снайпер. Она попадает в людей, которых вы любите, в тех, кто вам нравится, в ваших знакомых — она повсюду. И вы можете стать следующим. Потом оказывается, что на этот раз вам повезло. Но в другой раз повезет меньше.

А ваши друзья тем временем умирают, и вы ощущаете не только полную опустошенность, горе и вину, но и беспомощность. Ничего поделать нельзя. Все мы умрем.

— Так каков ответ? — спросила Гертруда Стайн Элис Токлас перед смертью.

Ответа не последовало.

— В таком случае каков вопрос? — спросила Стайн.

Именно.

Точнее, не совсем. Есть вопросы, которые я обдумываю постоянно: тратить или экономить? Жить сегодняшним днем, как будто завтра не наступит, или откладывать деньги на случай, если проживешь еще лет двадцать? Жизнь коротка или, напротив, слишком длинна? Что лучше — работать, не покладая рук, или замедлиться, найти время, чтобы понюхать розы? И что делать с углеводами? Неужели даже в последние годы своей жизни нужно воздерживаться от хлеба, особенно с учетом того, сколько всякого вкусного хлеба в Америке? А шоколад? Что скажете, Гертруда Стайн, — с шоколадом-то как быть?

В прошлом году умерла моя подруга Джуди. Человек, с которым я делилась чем угодно. Лучшая подруга, третья сестра, она была мне как мать, а иногда и как дочь — она была для меня всем. Однажды она позвонила и сказала: со мной что-то странное, у меня какой-то комок на языке. Не прошло и года, как ее не стало. Ей было шестьдесят шесть. Она не собиралась умирать до самого конца и умерла в ужасных муках. Теперь ее нет. Я думаю о ней каждый день, иногда по шесть-семь раз в день. Как раз в эти выходные мы могли бы пойти на выставку цветов и антиквариата в Бриджхемптон — мы всегда ходили туда вместе. Это она приметила на выставке мой каминный экран, а над камином в соседней комнате висит постер с чайкой, который она подарила мне всего два года назад. На дворе июнь; в июне мы всегда пекли кукурузный пудинг, дурацкий рецепт из готовой смеси для кукурузного хлеба и баночной кукурузы, который нравился нам обеим. Она добавляла сметану, я — нет. «Привет, милая», — говорила она, когда звонила мне. «Привет, куколка». — «Здравствуй, дорогая». Кажется, она никогда не называла по имени ни меня, ни кого-либо из своих знакомых. У меня осталась ее белая кашемировая шаль. После смерти Джуди я носила ее несколько дней не снимая, заворачивалась в нее, даже спала в ней. Но сейчас я не могу ее носить: мне кажется, это все, что осталось от моей Джуди. Как же мне хочется с ней поговорить. Пообедать с ней. Подарить ей мою книгу, которую она прочла — и ей понравилось. Она как фантомная боль в ноге. Поверить не могу, что я здесь, а ее нет.

За несколько месяцев до того, как у Джуди на языке обнаружили опухоль, мы с ней пошли на день рождения к подруге. Год выдался тяжелый. Не проходило и недели, чтобы мы не узнали очередную ужасную новость о здоровье кого-нибудь из друзей. И за обедом я спросила: как будем себя вести? Будем ли обсуждать это? Во что превратилась наша жизнь? Смерть повсюду. И как нам с этим быть?

И тогда подруга, у которой был день рождения, ответила: «Давайте не будем о мрачном».

Да.

Не будем.

С другой стороны, я хотела поговорить с Джуди о смерти — еще до того, как кто-нибудь из нас заболел бы или умер. Хотела поговорить открыто, спросить, чего она хочет в случае, если… Я говорю «в случае, если», и вот самое странное в такой теме: смерть представляется нам чем-то случайным, как будто ее можно избежать. Однако это не так. В глубине души мы осознаем, что смертны, только почему-то верим в это не до конца.

Короче, я хотела поговорить с Джуди, чтобы с наступлением неизбежного мы знали о намерениях друг друга и помогли бы друг другу умереть так, как нам того хотелось. Но естественно, когда обнаружили опухоль, об этом уже речи не шло. Завещание легче составлять, когда ты живешь, а не умираешь, ведь в нем всегда содержатся гипотетические вещи. Да и какая разница, состоялся разговор или нет? Пока не заболеешь, понятия не имеешь, каково это. До болезни кажется, что ты сможешь быть храброй, но на деле оказывается, что с ума сходишь от страха. До болезни надеешься, что сможешь примириться со смертью, но на деле сопротивляешься ей всеми силами. Никто не в состоянии предугадать, что с ним случится, как именно он отреагирует, какие будут варианты. Никто даже не знает, насколько правдивым будет прогноз: главный вопрос в том, что такое правда, и кто вам ее скажет, и захотите ли вы ее услышать?

Несколько месяцев назад ушел из жизни мой друг Генри. Он был из тех, кому, как говорится, повезло. Умер в восемьдесят два года, прожив насыщенную, полноценную и счастливую жизнь. Несмотря на ухудшение зрения, он отлично справлялся самостоятельно — почти два года никто из его друзей и не подозревал, что тот ослеп. А потом Генри написал книгу о том, что чувствует человек, когда слепнет, и она, наверное, переживет все другие его достижения (немалые, кстати). Он умер от остановки сердца, мирно, во сне, окруженный любимой семьей. За день до смерти он попросил, чтобы ему принесли большую папку, которая хранилась у него в кабинете. В папке лежали любовные письма, полученные Генри в молодости. Он отправил их женщинам, которые их написали, приложив любезные записки, а остальные уничтожил. Он также оставил подробные указания, как должны пройти его похороны; даже указал, какая музыка должна играть. Все было детально описано в файле на компьютере, который назывался «Уход».