Порода. The breed - Анна Михальская

Я откинулась на спинку сиденья. Взглянула в окно. Мы уже выехали за пределы Стрэдхолла и неслись куда-то по зеленому коридору, между высоких стен живой изгороди. Плющ в канавах казался теперь вполне обыденной, не стоящей внимания деталью.

Мне стало грустно. Эйфория, вызванная голодом и волнениями, куда-то пропала. Кажется, я снова оказалась во власти того состояния, которое Валера назвал «фрустрация». Когда ничего не хочется, потому что ничто невозможно.

Вероятно, дело было в том, что Ричард был не просто великолепен. Он был совершенен.

“Она опасная очень”, - с тоской вспомнила я давний и точный диагноз гуманного дрессировщика.

Братья ехали, не стараясь ровняться полями, ведь охотились только вдвоем. Правда, был с ними и Андриан, молодой ловчий. Андриан и затеял это поле. Герасимовы, в последнее время рассеянные и растерянные, легко поддались его уговорам. Да и как было не выехать! Дела не было, тоска заедала, и чужая воля быстро взяла свое. Можно было понять и его.

Охотник скучал и томился: все, чему он учился, вся сложная многолетняя наука, которую постигал он с раннего детства, — тонкое дело древней псовой забавы — все это теперь для него, кажется, погибло. Этот выезд был чуть ли не первое его поле как ловчего. Не последнее ли?

От Зайцева — от самой усадьбы — Андриан, стремясь показать себя, ходко двинулся в путь. Стараясь не отстать, следовали Михаил и Осип Петрович.

Лошади шли шибким, скорым шагом. Впереди рыскали несосворенные борзые: охота шла в наездку.

Впрочем, и собак было всего две: Орел и Решка. Их удалось спасти, когда горели февральской ночью Муравишники. И потому только уцелели борзые, что спали в доме, с хозяином, а не на псарне. Гончих же ни одной не осталось.

Лучшее для поля время давно миновало. Позади, да, уже навсегда позади те краткие дни, когда своры борзых, как осенние листья, срываются вихрем — и несутся, и мелькают на желтой стерне великолепные, роскошные псовые масти: то половая — печально-нарядная, как золотая осень, то половая в серебре — розоватая хрусткая листва, схваченная с утра изморозью, то бурматная — листва волглая, тленная, с карим налетом, то муругая — сухая красная листва с тонкой чернью… А это уж предзимье.

Что ж, ноябрь. Что сравнится с этим темным и тихим безвременьем в средней России? Ни краски нет, ни звука. Разве лишь ворон проговорит что-то полю, пролетая низко над пожухлой травой и снегом, разве лишь скрежетнет на тонких голых былинах у опушки черно-белая сорока… Вот и осталось только: белые борзые — легкие тени над снежным полем…

Впереди Андриан поднял правую руку с арапником.

— А-ту-его-о-о! — пропел, как охотничий рог, сильный молодой голос ловчего: он подозрил зайца.

Русак побудился, и Михаил, живо встрепенувшись в седле, пометил его собакам:

— Ух его!

— Ух его! — крикнул неожиданно для себя Осип Петрович. — Ух его — о-о!! — и борзые понеслись… За ними, не помня себя, рванулись охотники.

Заяц — маленький, усадистый, скоро ставил собак, подпускал их сначала близко, но затем отрастал — уходил, как от стоячих. Мелькал по снегу русо-пегий комок, легко уворачиваясь от борзых на угонках.

Лихо дошел его Орел — белая птица над снежным полем — приладился, но зайца не захватил.

Русак перебросился назад и пошел в противную сторону, прямо на всадников. Собаки скоро справились. Решка, как молния, дошла зайца, без угонок его потащила и наконец, ударила, передавая подоспевшему Орлу.

Подскакав, смеялся ловчий Андриан, улыбались друг другу братья… Смеялись широко раскрытые пасти борзых над безжизненной пегой шкуркой, растянутой на снегу.

Осип Петрович остановил кобылу чуть поодаль, опасаясь повредить русака или собак.

Андриан и Михаил оба спешились и враз потянулись к добыче.

— Не тронь! Порядка не знаешь?! — услышал Осип Петрович голос брата. И увидел: Андриан, диковато оскалив все еще смеющийся рот, хватает зайца за задние ноги, пазанкует, кидает пазанки борзым:

— Мое поле!

Наступила тишина. Только жарко дышали собаки, хрустела крахмальной свежестью тонкая простыня снега под копытами переступающих лошадей, да вдруг гортанно проговорил ворон прямо над головой. Он все видел и все уже знал.

— Эх, ты, — спокойно, сильно и очень тихо проговорил Михаил, — ну да ладно, Бог с тобой. Кровь-то кипит. Пусть, да надо меру знать и обычай. Учили тебя чему?

— А тому, — высоким срывающимся голосом крикнул Андриан, — а тому, что кто подозрил… Кто подозрил, того и заяц, чья бы борзая не взяла! Я подозрил, я!!

Близко посаженные голубые глаза парня чуть косили от волнения, тонкие губы кривились, из-под форменной фуражки, сбившейся на затылок, выбивались рыжеватые кудри.

— Осип, — сказал наконец Михаил, — человек наш не в себе. Что делать будем?

— Дальше поедем, — ответил не колеблясь Осип Петрович. — Успокойтесь оба. Только выехали. Поле все впереди.

Они молча смотрели, как Андриан второчил зайца и вспрыгнул на коня, утирая вспотевший лоб, сдвигая фуражку на глаза. Широкоплечее, ладное тело влилось в седло, коротковатые ноги привычно послали лошадь вперед. Братья, чуть поотстав, поехали рядом. Говорить не могли.

— Ну, видел? — сказал наконец Михаил, — Вот тебе: liberte, egalite, fraternite [74] … Началось и у нас. Какое от всего этого счастье бывает, французы уже сто лет назад узнали. И мы узнаем — очень скоро. И всерьез. На своей шкуре. Недолго осталось.

Осип Петрович не отвечал. Будто ледяной петлей сдавило горло, перехватило грудь. Так бывает от внезапной вести о неотвратимом. О непоправимом.

Впереди Андриан замедлил рысь, перешел на шаг. Эта первая в жизни открытая вспышка, ошеломив его самого, сменилась горьким сомнением и раздумьем. Главное — не оглядываться… Но он ехал, не обращая внимания даже на поле перед собой, забыв об охоте, и тосковал: надоело все. Хватит. А то: все всегда отдай им. Все всегда ихнеебыло — поле, собаки, добыча… Девки наши… В каждой деревне чуть не половина ребят барские выблядки. Баре, мать их… Господа сенатόры, обосрались которы… Вон — Костька этот, молодой барин, Кареева старого сын, только женился — а жену сразу бросил… Или сама от него в столицу сбежала? Прожил год в своем Аносове, так теперь к нам в Зайцево пожаловал — и здесь небо коптить да девок портить. Ну, ничего. Поглядим еще, чья возьмет. Вроде уж наша и взяла… Неужто и впрямь? Не поймешь ничего. Кто у них там главный? Кто правит? Царя-то нет. Это все равно как и нет никого…Мужик из Воскресенска приезжал — агитатор. И все говорил, говорил… Пролетайте, говорит, во всех странах и соединяйтесь, пролетайте и соединяйтесь… А куда пролетать-то? С кем соединяться?.. А еще сказал — Еремеевскую ночь надо имустроить. Это понятно. Это да. Надо. Иначе от нихне избавишься. Жаль, сейчас погорячился, обазартился. Зря. Напрасно зверя оттопал, собак прометал. Подшумел. Ну да ладно. Может, все ж правду говорят — наше уж поле-то… Да скорей бы! Ну, потерпим. Недолго осталось.