Право на возвращение - Леон де Винтер

— Ты собирался с ней поговорить десять звонков назад.

— Я рад, что тебе не трудно повторить еще раз.

— Почему мне должно быть трудно?

— Ты же звонишь с больничной койки.

— Неправда, я сижу. В кресле. На койку я только смотрю.

— Ты прав, папа. Тебе там незачем оставаться. И глупо утверждать, что ты все такой же. Скорее можно сказать: ты все молодеешь.

— В твоем голосе мне послышался сарказм.

— Разве я посмел бы…

— Короче, можешь обо мне не беспокоиться.

— Я рад.

— Я еду домой.

— Вызови такси.

— А чем плох автобус? По статистике получается, что идти до автобусной остановки пока что опаснее, чем ехать в автобусе.

— Сохрани счет, папа. Я оплачу твое такси.

— О'кей, я возьму такси.

— Рахель хочет тебе что-то сказать, она ведь тоже врач.

— Их тут почти две тысячи в моем распоряжении. Более чем достаточно.

— Она уже подошла, пап.

Брам зажал ладонью микрофон и прошептал:

— Он просто невозможен. Ничего не могу поделать.

— Хороший признак, — улыбнулась Рахель, принимая трубку. — Ну, старый ворчун, как дела?

Поразительно, каким счастливым выглядел отец, когда Рахель разговаривала с ним. В стальном щите Хартога существовало два тонких места, два человека, с которыми он позволял себе быть слабым и сговорчивым: Бенни — мальчик, походивший на него более, чем собственный сын, и Рахель, желаниям которой он с удовольствием потакал.

— Да, это Хендрикус лает, он желает вам скорейшего выздоровления, — ласково говорила Рахель.

В салоне «эксплорера» мирно спали Бенни и его друг Хендрикус. Брам вел автомобиль вдоль холмов, под сенью деревьев, отбрасывавших тень на дорогу, любуясь пасторальным пейзажем к западу от Принстона. Ему пришлось надеть темные очки, чтобы смягчить бившее в глаза солнце.

Их дом находился в полутора милях от Делавэра, реки, отделявшей Нью-Джерси от Пенсильвании. На другом ее берегу неторопливо разрасталась к северо-востоку Филадельфия — в ожидании счастливых перемен, которые непременно наступят через несколько десятилетий, когда она, слившись с Нью-Йорком, Нью-Арком, Нью-Брунсвиком и Трентоном, станет частью гигантского бесформенного мегаполиса, тянущегося от Пенсильвании до Коннектикута.

И тут Брам вспомнил, что первый раз сон с собакой и домом приснился ему через день после того разговора с Хартогом. Вне всякого сомнения, раньше ему не снилось ничего похожего. В том сне присутствовал отец. Пес стоял перед отцом — должно быть, их что-то объединяло. Но может быть, глупо самому пытаться интерпретировать сны? Это работа Джиотти — расшифровывать сновидения вместе с пациентом. Психологи и психиатры больше ста лет успешно помогают робким, нерешительным людям, это правда. Но Брам не верил, что интерпретация может состоять из узнаваемых элементов и быть такой же случайной и беспорядочной, как сам сон. Объяснения Джиотти могли помочь только тем, кто верил, что они помогут. Результат достигается быстрее, когда пациент подробно говорит о своих проблемах, все проблемы, от начала до конца, излагаются в процессе сеанса, а толкование позволяет сделать из неоднозначной символики снов практические выводы. Брам точно знал, откуда явились его кошмары: слишком много забот, вот что. Болезнь отца, дом, работа на износ в университете. Он избавится от снов, если устроит себе передышку. На время прекратит чтение лекций и публикацию статей. Не спеша займется домом, замком, который защитит их от любых невзгод.

Он свернул на подъездную аллею, ведущую к дому; асфальт, попорченный рытвинами и ухабами, не имеет смысла чинить, пока не закончатся основные работы. Густой лес по обе стороны дороги — его собственный лес — в который раз заставил Брама с гордостью подумать: «Абрахам Маннхайм, внук голландских евреев-голодранцев, приобрел землю в Америке — заросшие сорной травой газоны, потерявшие форму кусты и бесчисленные побеги плюща, оплетающие все, что попадается им на пути».

Высокая, разросшаяся за много лет живая изгородь двухсотметровой подковой охватывала дом — длинное строение из побелевшего от непогоды дерева, возведенное безо всякого плана, — вернее, разраставшееся в течение двух столетий в соответствии с нуждами и финансовыми возможностями хозяев. Дорогу замыкала посыпанная гравием площадка во всю ширину дома. За гравием тоже никто не следил: камушки потеряли цвет, а колеса автомобилей смешали их с песком. И все-таки сразу было видно, в какой чудесный загородный дом превратится эта развалина.

Бенни не проснулся, когда Брам заглушил мотор. Хендрикус поднялся, но сидел тихо, словно не хотел его будить. Брам отстегнул ремни, вынул Бенни из детского сиденья — удивительно, но малыш так и не проснулся — и, меж неподвижных деревьев, понес его к двери. Солнце безжалостно заливало светом старые стены, и чем ближе он подходил, тем яснее видел неизгладимые следы, оставленные на них непогодой.

В конце пятидесятых пристройку для слуг превратили во вполне приличное жилье. Сразу за входной дверью — гостиная с открытой кухней; оттуда две двери вели в спальни, а третья соединяла пристройку с остальным домом. Брам положил Бенни в кроватку, налил Хендрикусу свежей воды. Потом включил беби-фон в телефоне и, пока Хендрикус жадно пил, вышел наружу. Позади дома, там, где прерывалась живая изгородь, полагалось быть изящному саду (запечатленному на рисунках девятнадцатого века); время не пощадило его, превратив в подобие джунглей, замыкавшихся болотцем, за последние двадцать лет совсем заросшим, — его Рахель собиралась расчистить, дабы возродить имевшийся там прежде пруд овальной формы. Подбежал Хендрикус.

— Что ты, мальчик, что ты бегаешь в такую жару?

Наверное, так разговаривать с собакой не полагалось, но выходило само собой. Как полноправный член семьи, Хендрикус получал равную с остальными порцию воспитательных бесед, любви и человеческого общения.

Кабинет Брам собирался устроить в правой угловой комнате, площадью больше семидесяти метров. Здесь разместятся все книги, отсюда, сквозь высокие, сходящиеся углом окна, он будет смотреть на край живой изгороди, заросший пруд — и на свой собственный лес.

Брам собрал бумаги, которые понадобятся ему завтра. Он не хотел, чтобы Бенни слишком долго оставался один, и решил поработать в гостиной. Вдруг Хендрикус залаял.

— Что такое? Жарко?

Стоя на пороге, Хендрикус смотрел в пространство между краями живой изгороди.

Теперь и Брам услышал шум мотора: должно быть, это Джон О'Коннор, с которым надо решить судьбу пруда.

Красный вэн подъехал и запарковался рядом с Брамовым «эксплорером». Брам вышел к нему.

— Жарко сегодня, а, Эйб?

Эйб — третье его имя. Брам в Голландии, Ави в Израиле, Эйб в Штатах.

Джона, крупного рыжего дядьку весом по крайней мере в триста американских фунтов, чьи сильные руки ловко управлялись с молотками, клещами и прочими инструментами, рекомендовали Браму университетские коллеги. Он считался прекрасным подрядчиком, надежным и честным мастером, точным в денежных расчетах. Вылезая из кабины своего вэна, снабженного кондиционером, он вытирал пот со лба.