Прежде всего любовь - Эмили Гиффин

– Это все Мередит, – говорю я.

Никто из нас не оправился после ее ухода, и беседа колебалась от неловкой до натянутой и просто жуткой.

– Ага, – Гейб помогает мне убирать посуду, – но это неудивительно. Мы оба знали, что так и будет.

– Наверное, – говорю я. – Но я всегда надеюсь, что она изменится.

– Ты знаешь, как Эйнштейн определял безумие? – Гейб поднимает бровь. – Делать одно и то же и каждый раз ожидать иного результата.

– Да, – вздыхаю я, – я знала, что эта идея ее не обрадует, но надеялась, что она хотя бы останется на ужин.

– Я не надеялся. Хотя сложно отказаться от моей стряпни.

– Да, – соглашаюсь я, признавая его кулинарные таланты. – Но она даже слушать не стала. У нее мнение по любому поводу.

– Она очень… консервативная, – говорит он, – я тебе это уже объяснял.

– И мама тоже, – я припоминаю некоторые ее замечания во время ужина. Она много раз упоминала, что мне стоит сходить еще на несколько свиданий.

– Да, но по-другому. Твоя мама просто… придерживается традиций. Она хочет, чтобы ты шла по традиционному пути со всеми свиданиями и свадьбой, потому что считает, что это единственный путь к счастью. А Мередит вовсе не такая. Просто она считает себя вправе тебя судить. Если другая подруга придет к ней с такой же сырой идеей, она ее поддержит. Скажет, что это очень независимо.

– Точно! – мне так нравится, как Гейб всегда понимает и облекает в слова все, что я чувствую, что я решаю не обращать внимания на его не очень приятный выбор прилагательных. Но вообще он прав. Идея действительно сырая. Но она уже поставлена в духовку.

– Мередит в меня никогда не верит, – продолжаю я, – ты видел, как она беспокоилась из-за Харпер? Как будто я могу начать рассказывать про оргии и героин при четырехлетней девочке!

– Тебе бы не помешала хорошая оргия с героином, – улыбается Гейб. Я не улыбаюсь в ответ, потому что злюсь. – И как она посмела приплести сюда Уилла? Как будто это ее дело, или как будто это вообще имеет значение.

Я иду к столу за новой порцией посуды, и Гейб тащится за мной.

– Ты вообще пыталась ей объяснить, как было дело? Она до сих пор думает, что ты ему изменила.

– Нет. Ни разу, – перебиваю его я.

Я знаю, что он думает, он знает, что думаю я, и нет никакого смысла снова это все ворошить.

– Ладно, ладно. Я просто спросил, – он поднимает руки.

По жесту можно было бы предположить, что он оскорблен, но я-то знаю, что пары резких слов для этого маловато.

Следующие несколько минут мы молчим. Я ополаскиваю тарелки, стаканы и приборы, а Гейб загружает их в посудомойку.

– Нет никакого смысла обсуждать древнюю историю, – я наконец пытаюсь смягчить свой отказ, – особенно с Мередит.

– Я тебя услышал, – бормочет Гейб.

– Я хочу сказать… все уже в прошлом, – я протягиваю ему последние ножи для стейков.

– Да, – соглашается Гейб, – что сделано, то сделано.

Как всегда бывает между лучшими друзьями, мы общаемся своеобразным кодом. В каждом нашем слове несколько слоев. Вечер, когда погиб Дэниел. И еще один вечер, много лет спустя, когда мы узнали, что не все так просто.

Это случилось через семь лет после смерти Дэниела. Мы с Гейбом собирались поужинать, но не имели конкретных планов, и в конце концов оказались в «Тин Лиззи», мексиканской забегаловке. Мы были вдвоем, что случалось нечасто, потому что мы с Уиллом вроде как собирались обручиться и одним из его условий было сокращение времени, которое я проводила с Гейбом. Он настаивал, что вовсе не ревнует, а просто считает мою дружбу с Гейбом «странной» (разумеется, это значило, что он ревнует). Я пыталась к нему приспособиться, и поэтому согласилась с его требованием.

Но в ту пятницу Уилл дал нам с Гейбом свое благословение, потому что собирался на мальчишник и полагал, что тогда я не буду ныть из-за стриптизерш, которые там наверняка будут.

– Что, Уилли разрешил тебе пойти погулять? – спросил Гейб за рыбными тако и ледяной «Короной».

– Очень смешно, – окрысилась я, – мы все уладили. Мне не нужно его разрешение, чтоб тусить с тобой.

– Ну да, конечно, – Гейб поднял брови. До этого момента он ни разу не говорил мне напрямую, как относится к Уиллу, и не признавался, что по мне скучает, но я знала правду, причем в обоих случаях. – И куда он сегодня делся? На мальчишник пошел?

Я неохотно кивнула, удивляясь его способности все сразу понимать.

– И где он? – спросил Гейб, нечаянно заступая на опасную территорию.

– Они начинают в «Пяти шагах», – я отвела глаза и вдруг призналась, что не бывала там со дня смерти Дэниела.

– Ага. Я тоже, если подумать, – пробормотал Гейб.

– Что? – вскинулась я, думая, что я не расслышала или просто не поняла, что он сказал.

Он пояснил:

– Я там тоже не был с того дня, как твой брат погиб, – он отпил пива.

– Погоди. А ты там был в тот вечер?

– Ну да. Ты не помнишь?

Он нервно рассмеялся – об этом смешке я много думала потом – и добавил:

– Ну спасибо.

Пока я в ужасе смотрела на него, вдруг вспомнила, как он сидел за стойкой, одетый в серую толстовку, и качал в руках пинтовый стакан. Я не поняла, настоящее ли это воспоминание – или просто предположение.

– На тебе была толстовка? – я отвела глаза.

– Да черт его… – он замолк, – да, наверное. Пожалуй…

– Почему ты раньше об этом не говорил? – недоверчиво спросила я.

– Потому что ты там была, почему же еще, – сказал Гейб совсем не так ехидно, как обычно, учитывая деликатность темы.

– Мы разговаривали? – спросила я.

– Нет. Не совсем, – Гейб пожимает плечами, – так, поздоровались. И все. Но я сидел рядом с тобой. В конце стойки. На углу. Почему-то я это помню, – он показал на угол салфетки, – ты сидела вот так, смотрела на улицу. А я вот так, и смотрел на бутылки.

У меня вдруг пропал аппетит. Я оттолкнула тарелку и спросила, с кем он был. Мне нужно было знать каждую деталь.

– Да ни с кем, – ответил он, как обычно, – я там знал кучу народу, но пришел один.

У меня вдруг вспотели ладони, как всегда случалось, когда я пыталась восстановить в памяти тот вечер.

– Когда ты пришел? И когда ушел?

Гейб чипсиной зачерпнул из мисочки еще гуакамоле.

– Не знаю, – сказал он и откусил половину чипсины, а потом передумал и положил остатки на тарелку.

– Ну хотя бы приблизительно.

Он настаивал, что не помнит, что даже прикинуть не может.

– Ты можешь назвать любое время сама.