Женщина ниоткуда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Я начинаю злиться. Сажусь в постели и кричу: «Это неправда! Ты просто не хочешь мне признаться, он не мог уехать вот так, без единого слова!»

Мама первым делом старается меня успокоить: «Ну конечно, у него были свои резоны, мы не были женаты, и, когда я ему сообщила, что жду ребенка – тебя, он ответил, что не может жениться, сейчас не время. Я была такая наивная, я поверила, что он говорит правду. А он подал просьбу о переводе и покинул базу. Я-то ничего не знала. И однажды, когда позвонила туда, мне сказали, что он уехал». Мама смеется, но ее смех звучит как-то неестественно. Со временем все печальное начинает казаться комическим. «Я спросила, где он, но мне отказались дать адрес, – это, видите ли, военная тайна. Он уехал, не оставив адреса. Мне посоветовали написать ему, а уж военная почта перешлет куда надо. Я написала ему много писем. Даже послала твое фото, когда ты родилась, но он так и не ответил. Может, умер, но даже это военные не имеют права сообщать».

Я выслушиваю ее историю, и меня пробирает легкая дрожь. Мистер Кио тоже уехал, не оставив адреса. Теперь-то я понимаю, что пережила моя мать, как сильно она меня любила, если не бросила, когда родные заставляли ее отдать меня в приют и забыть навсегда, чтобы найти себе приличного мужа и создать приличную семью.

«Прости, мама!» – шепчу я. Она обнимает меня, спрятав лицо в моей гриве, более жесткой и курчавой, чем прежде, – очень уж сильно она пропиталась соленой морской водой. Мне хочется взглянуть матери в глаза, но она еще крепче сжимает меня в объятиях, чтобы я не видела ее горестно сморщенного лица.

«Что с тобой…» Ей трудно говорить. «Я не хотела, чтобы ты умерла, я тебя слишком люблю». Мать бормочет это, по-прежнему уткнувшись в мои волосы, и меня это смешит – она никогда так не делала. Наоборот, раньше всегда говорила, что у меня слишком много волос и их нужно расчесывать и разглаживать, чтобы не походить на отца. «Я не хотела умирать, – шепчу я ей, и это правда, я действительно не хотела. – Просто решила уплыть далеко-далеко, пересечь все моря и океаны и вынырнуть где-нибудь в Америке». Ведь не могу же я рассказывать ей о вкусе глубинной воды, о ее цвете и запахе, о донных впадинах, о звездах, пляшущих на поверхности, когда запрокидываешь голову. Впрочем, она и сама все это знает, ведь она женщина моря, и я вошла в воду лишь затем, чтобы походить на нее. И не могу рассказывать о тучной деве с блеклыми глазами, спящей на ложе из водорослей в морской бездне. Я знаю, что взрослые в это не верят. Даже мистер Кио и тот не поверил – потому и бросил меня. А ведь это он отдал мне свою правду; она была чересчур тяжела для него одного, и однажды ночью, в палатке, он взвалил на меня все свои горести, всю злобу, накопившуюся в сердце, а сам теперь ходит по другим дорогам и резвится, обхаживая добрых женщин и раскладывая их на полу в какой-нибудь кладовке; ему уже не хочется умирать, он уже свободен. Но я больше не желаю об этом думать, я постарела, и мне нужно заботиться о самой себе. Я еще крепче обнимаю маму и шепчу ей прямо в ухо: «А я там встретила большого серого дельфина». Наверно, мама мне поверит – ведь это прекрасное существо однажды приблизилось и к ней. «Он плавал рядом все время, пока я была в воде, и это он меня спас». Мама молчит, это значит, что она перестала плакать. Я не очень-то хорошо отношусь к взрослым, которые себя жалеют, меня прямо тошнит от них. «Это он меня спас». Я повторила эти слова, уже громче, потому что тут и спорить не о чем. Я знаю, что ей хочется сказать: нет-нет, ты ошиблась, милая, там нет никакого серого дельфина, это все сказки; женщины моря – вот кто нырял и вытащил тебя из воды. Мама наверняка думает, что я рехнулась, а психам нельзя перечить, запрещать нести ахинею. Пускай себе тешатся, а потом можно потихоньку отвлечь их от навязчивых бредней, и те исчезнут, словно сухие листья, унесенные ручейком.

Но я-то знаю, кого видела там. Знаю, что трогала эту бархатистую теплую кожу, знаю, что дельфин нес меня на спине, как своего детеныша, и поднял на поверхность, и вскрикнул вместе со мной. Этого я вовек не забуду. Мама вдруг стала совсем маленькой и кроткой в моих объятиях; теперь я ее укачиваю, а не она меня. «Все, все, я больше никогда не войду в море, все, все…» Я бормочу это тихо, почти неслышно, так успокаивают ребенка. Я знаю, что это означает: мне нужно выстоять, чтобы не сгинуть в жадной пасти морской бездны, и довольствоваться горечью жизни на земле. Нужно забыть деву с блеклыми глазами и студенистым телом, обитающую на дне. Море – это всего лишь место, где водится рыба. Море богато мидиями и кальмарами, морскими ушками и водорослями. Господь Бог – вот кто дал нам право черпать в нем свою пищу. Я вспоминаю старика Иону из притчи, которую читал нам пастор Давид: «Объяли меня воды души моей, бездна заключила меня. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня, но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада»[24]. Вот почему я обязана заботиться о своей матери до конца ее дней. И я, в свой черед, прячу лицо в ее длинных гладких волосах, обнимаю и чувствую ее тело – худое и хрупкое, мало похожее на женское, скорее, на тело мальчика-подростка. И думаю: а ведь она носила меня в этом узком животе, кормила этими маленькими грудками.

– Тебе уже не придется ходить на море, – говорю я ей.

Мама слегка ежится, и тогда я еще крепче обнимаю ее и снова шепчу на ухо: «Ты больше никогда не будешь работать ныряльщицей, я буду жить с тобой и заботиться о тебе, когда ты состаришься». Но тут во мне просыпается былой сарказм, едкий, как вкус моего любимого черного кофе; я забываю о почтительном тоне, которым обычно говорю с ней: «Даже когда ты начнешь писаться в постель и придется надевать тебе памперсы; даже когда тебя придется кормить из соски, как младенца». Ее плечи вздрагивают, и я понимаю, что мне, кажется, удалось ее рассмешить.

Вот так мы и уехали. Ранним утром, под ветром и дождем. Наверно, точно такой же лил в тот день, когда мама впервые ступила на этот остров, неся меня на спине, в узле, скрученном из одеяла.

Грузовики-цистерны, легковушки и мотоциклы идут на приступ парома, заезжая на палубу по хлопающим прогнившим сходням. Ревет мотор, судно вибрирует. Мы с мамой сидим на полу в пассажирском отсеке, среди полусонных островитян и нескольких промокших туристов. В отсеке жарко, иллюминаторы запотели. От смешанных запахов мазута и пищи становится тошно. Судно сотрясается, отваливает от берега и, развернувшись, идет в открытое море, но я не двигаюсь. У меня нет никакого желания глядеть на удаляющийся черный остров. Я знаю, что никогда больше не увижу его.

Море вызывало у меня дрожь.

Я вспоминаю Такоради[25], огромный белый пляж, медленно набегающие на песок волны, шум моря, запах моря. Биби и я, наши соломенные шляпы, бросающие тень на лица, и слепящая под лучами солнца пена.

Я боюсь. Об этом я сказала той, которую считала своей матерью, она надо мной посмеялась. Ты всего боишься. Неправда, я совсем не всего боялась. Боялась темноты, ночных шумов, очертаний, которые появляются ночью. Я спала одна в передней возле лестницы. На матрасе, положенном прямо на пол.