В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта - Люси Уорсли

К сочинению литературы какого рода побуждали Джейн все эти наставники, родичи и приятельницы? В своих произведениях она ставит рассудок выше эмоций, что неудивительно для девушки, которая жила в окружении мальчиков, грызущих гранит науки. Всю жизнь она старалась избегать излишних сантиментов. В рассказике "Прекрасная Кассандра" предметом любви является не ожидаемый юный красавец, а чудесная шляпка. История излагается в череде "глав" длиной с птичью трель — абсолютно новаторская форма, где нет ни одного лишнего слова. "Когда Кассандре сровнялось 16 лет, она была прелестна, мила и способна влюбиться в элегантную шляпку". Ее мать-модистка смастерила шляпку по заказу графини, но Кассандра "надела ее на свою нежную головку и вышла из мастерской матери на поиски счастья". Какое восхитительное начало!

Затем, обратившись к теме роскошеств, предоставляемых Лондоном, Джейн позволила своей героине вкусить его удовольствий. "Прекрасная Кассандра" пренебрегла неотразимым виконтом ради кондитерской, где проглотила шесть порций мороженого. Когда пришло время платить, она "толкнула кондитера и ушла". Затем красотка прокатилась в наемном экипаже до Хэмпстеда, а когда кучер потребовал вознаграждения, нахлобучила ему на голову свою дивную шляпку и убежала. В конце концов Кассандра после семичасового отсутствия вернулась домой, чтобы "прильнуть к материнской груди". Но в материнских объятиях "Кассандра улыбнулась и шепнула себе под нос: "Денек удался"". Какое озорство! Какой блеск!

Эта проба пера, нелепо разделенная на двенадцать "глав", в каждой из которых ровно по одному предложению, — идеальное вступление к ироничному, искрящемуся творчеству Джейн Остин. Ее племянник в своей весьма авторитетной биографии изобразил тетушку образцом достоинства, доброты и кротости. "В ней не было ничего эксцентричного или вздорного, — пишет он, — никакой строптивости нрава, никакой резкости манер". Однако ее ранние произведения свидетельствуют об обратном. Они напичканы эксцентричными и вздорными девчонками, гораздыми на всякие шалости.

Помимо прекрасной Кассандры еще есть Софи, способная "залпом осушить бокал вина"; есть София, бессовестная воровка, которая "величественно" вытаскивает купюру из стола кузена, а когда ее уличают, вскипает праведным гневом; есть комедиантка Китти, оплакивающая потерю своей обожаемой гувернантки мисс Диккенс. Китти, сокрушенная горем, рассказывает нам, что никогда не забудет, как исчезла мисс Диккенс. ""Моя милая Китти, — сказала она, — доброй тебе ночи". Больше я ее не видела". Создав надлежащий мелодраматический накал, Китти театрально замолкает, утирает глаза и только тут сообщает, куда на самом деле подевалась мисс Диккенс: "В ту ночь она сбежала с дворецким".

По мнению одного из лучших критиков Джейн Остин, Вирджинии Вулф, есть что-то удивительно насмешливое в этих ранних рассказах о "Любви и дружбе" (как назван один из них), об ужасе и фарсе. "Что это за нота, которая никогда не тонет в массе других, которая звучит отчетливо и пронзительно от начала и до конца тома? — спрашивает она. — Это переливы смеха. Пятнадцатилетняя девочка смеется в своем уголке над миром".

Тетрадь Джейн, совсем как настоящая книга, получила настоящий отзыв. Ее отец проаннотировал дочкин "Том третий" следующими точными — не в бровь, а в глаз — словами: Это "всплески воображения очень юной леди, представленные рассказами в совершенно новом стиле". "Совершенно новый стиль" был величайшим талантом Джейн. Но он стал и величайшим препятствием к тому, чтобы ее произведения реально увидели свет.

Джейн ни разу не бывала во Франции. За всю свою жизнь она не выбиралась на север дальше Стаффордшира; возможно, на западе она посещала Уэльс; на самом востоке Кента — несомненно, Рамсгит. Критики часто отказывали ей в звании "серьезной" романистки, поскольку она не писала о Французской революции, Наполеоне и прочих великих событиях и людях своего времени, а Франция в ее романах упоминается лишь трижды. Однако это слишком поверхностное суждение. Джейн и ее семья просто не могли отгородиться от страны, находившейся от Хэмпшира через пролив, и в особенности — от последствий революции. Уникальная заслуга Джейн в том и состоит, что она показала, как эти сейсмические события отразились в крошечных деталях повседневной жизни обыкновенных людей. Политическое Джейн превратила в личное.

Несмотря на знание языка и восхищение лоском Элизы, Джейн относилась к французам неоднозначно. Внимательный читатель ее романов даже уловит в них едва заметные антифранцузские нотки. Мерзкий мистер Хёрст в "Гордости и предубеждении" любит французскую кухню, а скользкий Фрэнк Черчилль в "Эмме" пересыпает разговор словечками типа "naïveté" (наивность) и "outré" (возмущенный). Мистер Найтли клеймит Фрэнка и французов, но тоже при помощи французского: Фрэнк, говорит он, "может быть любезен лишь в том смысле, как это понимают французы, но не англичане. Может быть "très aimable", иметь прекрасные манеры, производить приятное впечатление; но он не обладает тем бережным отношением к чувствам других, которое разумеет англичанин под истинною любезностью". В романах Джейн французы и все французское не в большой чести. Однако она слишком умна, чтобы откровенно их осуждать.

Конечно, даже до начала революции французы и англичане не слишком ладили. Любимая романистка Джейн Фрэнсис Берни немало изумлялась: как это ее угораздило выбрать себе "французского мужа". "Никакое удивление на земле, — писала она, — не сравняется с моим собственным, вызванным находкой такой личности в этой нации". Однако Остины не опускались до бытового шовинизма. Джейн знала о замужестве Берни и упомянула о нем в "Нортенгерском аббатстве", где глупейший персонаж отзывается о Берни как "о той женщине, из-за которой было столько разговоров и которая вышла замуж за французского эмигранта"[17]. Насмешки над французскими "мусью" как над мерзкими поедателями "фрикасе из лягушек", писал Джеймс, "несовместимы с широтой взглядов".

В 1789 году многие британцы приветствовали новость о взятии Бастилии и крахе французского абсолютизма. "Своей грандиозностью это событие затмевает все, что когда-либо совершалось в мире!" — восклицал Чарльз Джеймс Фокс[18]. Однако через год, когда проявились последствия революции, в душах тех, кто ее приветствовал, зародились сомнения. Понравилось бы британским джентльменам, вопрошал Эдмунд Берк[19] в палате общин, "если бы их особняки были разорены и разграблены, их достоинство поругано, их семейные реликвии сожжены у них на глазах, а сами они были принуждены скитаться в поисках прибежища по всем странам Европы?". Поэтесса Анна Сьюард, поняв, что ее прежнее восторженное отношение к революции — ошибка, сетовала: "О, если бы французам хватило мудрости понять, где нужно остановиться".