Русская красавица. Антология смерти - Ирина Потанина

— Чтобы стать миллионершей, нужны не столько мозги, сколько миллионы, — хмуро отмахивалась я. Нинель так часто лезла в чужие жизни, что её попросту устали уже оттуда прогонять. Тем паче устала это делать я, которую Нинель за что-то выбрала себе в подруги. И отказаться неудобно, и дружить влом. В общем, я ограничилась тем, что не сопротивлялась её дружбе.

— Тебе никакие миллионы не помогут. Ты их растранжиришь. Любой бюджет нуждается в планировании. Мы с тестями поняли это слишком поздно, уже когда совсем разорились.

Нинель вместе со своим бывшим мужем и его родителями когда-то кратковременно были настоящими «новыми русскими». Впрочем, каждый дееспособный в начале девяностых человек хоть несколько часов да побыл в этой личине. В эпоху всеобщего хаоса деньги зарабатывались легко, неожиданно и весело. Встретил спивающегося от скуки приятеля-комсомольца, нашёл обнищавший колхоз. У комсомольца взял деньги, у колхоза — продукцию. Тщательно перетасовал всё это, реализовал, вернул комсомольцу проценты и азарт к жизни: «ух, ну и кашу мы тут заварили, круто!» Полез вечером в сейф подсчитать собственную прибыль и обалдел: «Кажется, я баснословно богат!» Открытия такие, конечно, требовали соответствующего обмывания, поэтому к утру баснословно богатым становился уже хозяин заведения, в котором обмывали.

Нинель права (отличительная и до крайности неудобная черта Нинельки — она всегда и во всем бесполезно права), время изменилось, стало требовать организованности, а я по-прежнему пирую так, как пируют лишь во время чумы. Любые гонорары порождают хаотичный шквал праздничных мероприятий и тут же теряются в бездонных карманах моих идиотских выдумок и надуманных потребностей.

/Как ни ройся по сусекам/ Ни копейки за душой./Я не стану человеком: /Слишком страшно быть большой…/

Утреннее раздражение сменилось утренней же апатией. Сижу на подоконнике, вспоминаю диалоги с Нинель, глупо пялюсь на трудоголиков, гуськом пробирающихся к метро по человечьей тропе… А где-то на дне сознания беснуется писклявая мысль: «Пора! Пора ехать! Опоздаешь! Давай, шевелись… Там жизнь рушится, а ты тут сидишь, как истукан» Если рассуждать логически, то выходит, будто нигде ничего не рушится. Но как только я прислушиваюсь к ощущениям, так сразу прихожу в ужас — всё вокруг кажется абсолютно пропащим.

Надо ехать! Набираю на трубе Свинтуса.

— Да, Марина Сергеевна, — отвечает звонкий женский голосок.

Тьфу ты! Ну и утречко выдалось… Похоже, Свинтус становится фигурой, всё более недоступной. А как радостно она отвечает! Будто только и ждала моего звонка. Эта пухленькая секретарша с ямочками на щеках и рюшечками на пушистых блузках, давно была замечена в алогичном стремлении отбить у меня Свинтуса. Алогичном — потому как нельзя забрать то, чего нет. Мы со Свинтусом полгода уже живём порознь. И это положение окончательно и бесповоротно.

— А Свинтус далеко? — интересуюсь растерянно. Вообще-то я первый раз сталкивалась с тем, что сотовый отдают секретаршам.

— Шеф ушел в интеренет, просил не беспокоить, — даже со мной эта девочка умудряется кокетничать, голосок журчит и обрывается вздохами. По-другому она разговаривать не умеет. Это забавно, и я регулярно распекаю Свинтуса за невнимание к юной секретарше.

— Не буду я за ней ухаживать, — фыркал Свинтус обычно в ответ на мои намёки, — Она меня «душкой» называет… Говорит: «Ах, шеф, вы такой душка!» И как к ней по-человечески относиться после этого?

Я лично ничего плохого в названии «душка» не видела. «Розовые сопли», так ненавистные нам со Свинтусом, в моём представлении были соплями, только, когда были фальшивыми. Искренние же нежности никогда не казались мне чем-то плохим. И Свинтус, мне кажется, был не прав, отказываясь от возможности встретить с этой уютной девочкой сытую и пухленькую старость. Ведь надо же её с кем-то встречать?!

В отличие от Свинтуса, пухленькая секретарша умела относиться по-человечески к кому угодно. Даже к тем, кого считала соперницами. Сейчас, например, она очень доброжелательно интересуется:

— Что-то передать? — медовыми интонациями растекается мне в ухо. Я тут же вспоминаю, зачем звоню.

— Передайте, чтоб он там в Интернете нашёл кафе «Тет а Тет» возле Никольской и поинтересовался, как туда попасть.

— Может, лучше я в справочную позвоню и всё вам узнаю? — невинно интересуется трубка, — На то я и секретарь…

В справочную? Действительно, и как мне в голову не пришла такая замечательная идея. За долгие годы я настолько привыкла, что Свинтус — моя справочная… Теперь трудно менять привычки…

— Спасибо-не надо-забудь, — отбрыкиваюсь и звоню в эту самую справочную.

Довольная тем, что проблема так легко решилась, распахиваю настежь окно. Легчает. Впускаю в лёгкие смесь никотина и свежести морозного утра. Гнетущее желание уснуть отпускает, и я снова становлюсь человеком. Жизнь налаживается, тревога уходит. Заснеженный двор, девственный и спокойный, несмотря на присутствие пешеходов, заражает своей гармонией. Улыбаюсь и спешу на свою странную встречу уже без злости и подозрений. Пусть корчат из себя, кого хотят, и наводят свои справки. Мне скрывать нечего! Я ослепительна, как это утро, и открыта любым наваждениям, как моё распахнутое настежь окно! Готова к любым авантюрам и чувствую, что буду ещё вершить и вИршить, и от сознания этого собственная жизнь кажется теперь чем-то осмысленным.

* * *

Сломанный каблук существенно подпортил мне имидж. Хотела предстать деловой леди, а явилась чудачкой тинейджерского вида. Обросшие подошвой, как коростой, кроссовки, дутая куртка, кепи с квадратным козырьком, сигаретка в уголке губ.

Вошла я в это «Тет на Тет» и не понравилось оно мне. Настолько не понравилось, что вся утренняя бравада мигом оказалась аннулированной. Расстрелянной, изодранной вклочья у корявой стенки моей подсознательной жалости к себе.

Ой, ну что меня вечно в бордели заносит? Только настроюсь на что-то солидное, глядь — разврат и бухалово. Впрочем, опыт вчерашнего вечера показывает, что, когда не бордель, когда со мной на «вы» и с придыханием, тогда я сама всё порчу, выворачивая события знакомым мне образом. В общем, я была недовольна и ругалась:

«По поэтическому поводу!» — купилась, дура, на красивые словечки. Поверила, простушечка, доверилась… Разгребайся теперь.

Когда я уверенно толкнула дверь внутреннего зала, стрелки больших старинных часов, висящих между пустыми глазницами неразожжённых каминов, показывали девять. Несмотря на это, в прокуренном помещении сновали официанты и тоскливо играла музыка. Посредине зала пестрил обглоданной сервировкой стол. За ним лениво пританцовывала не вполне владеющая собой особа в широкополой шляпе и дорогом нижнем белье. Официанты, убирающие со стола, обходили её, не замечая, словно привычное препятствие. Так же обходили они хаотично разбросанные по пуфикам тела уснувших.

Стою, как дура, возле выхода, решаю, что дальше делать.

— О, я тебя знаю! Не прошло и полгода, — подбородок Золотой Рыбки выплывает из сигаретного дыма возле края стола. Геннадий явно пьян, причём ещё с вечера. На коленях его спит, свесив конский хвост на стол, уже знакомая мне Ксень Санна. Золотая Рыбка небрежно придерживает её одной рукой. Глаза же, и всё естество его прикованы к танцующей даме. Меня заметил как-то не слишком активно. Поприветствовал и снова занялся своей слежкой.