Русская красавица. Антология смерти - Ирина Потанина

Под ногами его трепыхался недобитый Питер. Номер пять, гостиничный подоконник, головокружительный взгляд вниз, столкновение нос к носу с ледяным стеклом окна… Он поднял руку ко лбу, чтобы cмахнуть пот. Перерезанная вена оставила кровавый след.

Родимая потаскуха-Москва покорялась легко, но так же легко забывала, отдаваясь новомодным завоевателям. Америка принимала бурно, но ни бельмеса не понимала и приводила в бешенство своими упорядоченными бизнес-планами. Оставался Ленинград, но и здесь не сложилось — чуткий и верный, он всё же что-то не улавливал, недопонимал, осуждал за бесчинства, путал и ничуть не успокаивал. Страдальчески вскинув брови, тридцатилетний юноша истекал кровью и рассуждал о степени своей славы в разных городах. Он ненавидел жизнь за свою болезненную потребность в ней. В сущности, это был уже совершенно больной человек. В ночь с 27 на 28 декабря в ленинградской гостинице "Интернационал" Есенин Сергей Александрович покончил с собой: вcкрыл вены и повесился перед окном на бездушной трубе парового отопления.

Стоп! Я бешено трясу головой, выгружаюсь из 25 года в наш 2005 и со всей дури тарабаню по клавишам, шокируя посетителей Интернет-кафе. Оно значительно больше «кафе», нежели «Интернет», поэтому к ожесточённым наскокам на клавиатуру здесь относятся настороженно. Мне плевать на эпатаж — не для того бьюсь. Сюжет застрелен, значит, нужно записывать. Статья о смерти Есенина крутится перед глазами, но оформляться в слова не спешит. Психую понемногу, заказываю ещё кофе, отправляю на печать предыдущие записи.

«Акутагава в конце жизни окончательно свихнулся от боязни творческого бесплодия. Считается, что смертельную дозу веронала он принял именно по этому поводу», — принтер неспешно размазывает чужие судьбы по листу, — «Хемингуэй застрелился из охотничьего ружья в возрасте 62 лет. Говорят, его донимали депрессии и внезапные приступы ярости. Интересно, что родитель Хемингуэя тоже был самоубийцей».

Есть пять явлений, за которыми можно наблюдать бесконечно: за полыхающим пламенем, за бегущей водой, за чужой работой, за человеческой толпой и за печатающей головкой струйного принтера. Я следила за принтером и скорбела над глупостью человеческой. Так нелепо распорядиться собственной жизнью! Выключить фильм на самом интересном месте: как только у главного героя начались серьёзные трудности! Для такого деяния надо, по меньшей мере, быть начисто лишённым любопытства… Впрочем, не мне судить их, но мне о них писать.

«Стефан Цвейг умер в сорок втором. Когда мир вокруг начал рушиться — японцы напали на Перл-Харбор, англичане сдали Сингапур, в Европе безраздельно хозяйничали нацисты, — супруги Цвейги решили покончить с собой. Перед смертью они написали 13 писем. "Я приветствую всех своих друзей, — писал Цвейг, — Пусть они увидят зарю после долгой ночи! А я слишком нетерпелив и ухожу раньше них". Стефан с женой приняли смертельную дозу снотворного», — никто не забыт, ничто не забыто, расцарапаю быль до небыли, чтобы факты не канули в забавное место — в анналы, — «Известный стихотворец начала двадцатого века — Иван Игнатьев — был гомосексуалистом. Обстоятельства вынудили его жениться. После первой брачной ночи, Игнатьев сделался невменяемым и покончил с собой, предварительно попытавшись убить жену».

Наконец, отбираю у принтера лист. Хорошо, что я не выполнила собственное обещание не заниматься больше Рукописью в эти выходные. Неудача с Цветаевой компенсировалась вот этими, отмеченными на листе, ценными находками: обделённая новинками пригородная библиотека хранит, оказывается, множество сведений, пригодных для моей «Антологии смерти». Вдобавок, в нашем городишке открыли Интернет-кафе — теперь и в отсутствие ноутбука есть на чём перевести хаотичные бумажные выписки в электронный вид.

— Вот ты где! — кто-то грубо хватает меня за руку. Что за новости? Впиваюсь глазами в обидчика, готовая защищаться. Не слишком высокий, вырубленный довольно грубо из единой квадратной глыбы, хорошо одетый тип с лысиной.

— Что вам нужно?! — я оглядываюсь. Посетители кафе ничего не замечают. Заорать? Заголосить по-битловски: /Help! I need somebody!/? Нет. Боязнь показаться смешной пересиливает инстинкты сохранения. Размахнуться и свободной рукой заехать этому отморозку в челюсть? Чтоб выпяченный подбородок задвинулся и морда уступила б место человеческим чертам, в наличие которых у каждого свято верю? Нет. Пока, вроде, поводов недостаточно…

Между прочим, если он сожмёт пальцы чуть сильнее, у меня захрустят и рассыплются кости. Ситуация совсем не радует, но я надеваю вежливую улыбку, веером частых-частых ресничьих взмахов её подтверждаю, добродушно кривляюсь этому отморозку в свинячие глазки, — Обознались? — спрашиваю.

— Ты мне эти заморочки брось! — и не думает успокаиваться полоумный, — Я тут с тобой до десятого пришествия стоять не собираюсь! Я таких, как ты, насквозь вижу! Девушка пьяная беззащитная сидит, а ты к ней подписываешься, значится… Удачно же поживилась, ничего не скажешь… Ладно, выбирай, или сумочку вернёшь или к моим знакомым ментам поедем.

Молча проглатываю «десятое пришествие» и не интересуюсь даже, откуда он восемь предыдущих взял. Начинаю понимать, к чему клонит этот тип. Присматриваюсь — точно, он!

Минут двадцать назад на заснеженном крыльце библиотеки я споткнулась об истерично рыдающее создание слабого пола и интеллекта. Пьяная дама с конским хвостом у макушки сидела прямо на бетонных ступеньках и горестно всхлипывала. Вообще-то я с посторонними женщинами заговаривать не стремлюсь: не о чем, да и опасно — за конкурентку примут, отклёвывайся потом… Но тут я буквально наступила на подол её роскошной шубы и пройти мимо постыдилась. Рыдать приятно, это я по себе знаю. А вот с воспалением в больнице лежать — противно. Хотя бы потому, что шуба там заскучает и помрёт в старых девах. В общем, я решила согнать эту пигалицу с ледяных ступенек.

— Вам помочь? — поинтересовалась я, а сама полезла в сумочку за сигаретами.

Нервное втягивание никотина — столь же приятный атрибут страдания, как и пьяные слёзы. Поэтому подействовало. Конский хвост, словно перископ подводной лодки подозрительно заворочался. Сквозь щелку между волосами меня облапали пьяным оценивающим взглядом. Дрожащая рука с чёрными от лака и скрюченными от холода пальцами потянулась к моей пачке. Закурили.

— Спасибо, — конский хвост откинулся на воротник, и открыл ярко-красные чётко очерченные губы. Без лица. Лицо мадам смыла, пока ревела. А губы остались, потому что они — влаго-морозо-огне-поцелуе-лже-стойкие. Другим губам в такой шубе ходить не положено.

— Ты не, я не, он не, — губы попытались что-то сказать, но алкоголь не давал им сосредоточиться, — Ты не па-а-а-думай, я не пя-яная, — сформулировала дама, наконец. Желание поделиться возмущением начало приводить её в норму, — Он ужасный подлец! — начала она, — Напоил и бросил… А обещал, поката-аемся… Я ему пя-я-ная, видите ли, не нравлюсь. А что делать, если трезвая я с ним не могу? В нём весу, что в том бегомоте, и пахнет от него… как в львятнике… Не могу! А надо! Мне, с моим окладом зоопарковского сотрудника. И если не загребу его сейчас, другие загребут. Он, с его заработками, на дороге не валяется… Сволочь! Ушёл, па-адлец! Довёз до дома и бросил…. Вот замёрзну, ему, козлу, на зло… Ещё жалеть обо мне станет.