Мой собственный Париж - Элеонора Браун

И потом – квартира.

Мы снимали квартиру с одной спальней на шестом этаже в здании на Сен-Жермен-де-Пре. На картинках она выглядела крошечной и романтичной, даже с видом на Эйфелеву башню вдалеке за окном. В реальности она была крошечной и романтичной. И на шестом этаже. Без лифта. Мы оба были в хорошей физической форме, но ступеньки там были такими небольшими и подъем был такой долгий и крутой, что когда мы добирались наверх, то падали в изнеможении, тяжело дыша.

У кого-то из наших соседей было пианино. Мы могли слышать, как на нем играли по вечерам, когда мы готовили ужин. Я понятия не имею, как они умудрились поднять его наверх. Наверное, они разобрали его по клавишам, а потом уже собрали на месте.

В углу спальни был безлопастный вентилятор. «Будьте осторожны, – сказала нам хозяйка. – Это «Дайсон». Она сказала это таким же благоговейным тоном, как будто она хотела сказать: «Это Пикассо». Мы прибыли посреди периода летней жары, но для нас он больше ощущался как период влажности. И после прогулки мы вернулись обратно, с трудом поднялись наверх по ступенькам и сняли с себя всю одежду, мы лежали на кровати в тишине, пока Пикассо гонял тяжелый воздух вокруг наших липких тел.

Париж находится далеко на севере, поэтому солнечный день там длится шестнадцать часов. Чудесным образом никто не использует это время утром, но когда я выглянула в окно и посмотрела на кафе внизу часов в 11 вечера, я уже собиралась лечь спать, а люди, там внизу, не спеша наслаждались ужином в кафе на летних площадках, дети играли в салочки между стульев.

Но когда я проснулась утром, чувствуя себя по-американски бодрой и готовой идти заниматься делами, и вышла на улицу, они были пустыми. И только дворники и мусорщики, казалось, были заняты работой. «Как все эти люди вообще что-то делают? – подумала я. – Тут что, ни у кого нет расписания?»

Я изучала французский шесть лет в средней и старшей школе и могу сказать что-то наподобие: «Сколько стоит марка?» и «Мэри слушает радио», но я оказываюсь совершенно безнадежной, когда кто-то фактически отвечает мне на французском. Самым лучшим результатом моих попыток говорить на французском в Париже было, если кто-то, слыша мою неуклюжую грамматику, переходил на английский. Я чувствовала ощутимое облегчение, когда так происходило.

В школе на уроках французского меня хвалили за мое произношение. Но сейчас эти элегантные звуковые завитки сходили свинцовыми и непроизносимыми с моего языка. Однако по какой-то причине я настаивала на том, чтобы пытаться говорить по-французски, несмотря на тот факт, что все были бы только счастливее, если бы я перестала притворяться, что могу.

Готова поспорить, что вы начали улавливать мою главную мысль. Все это была вина не Парижа. У меня были Планы, у меня были Идеалы, но Парижу так же, как и любому другому большому городу, я думаю, что особенно это касается именно этого места, Парижу было все равно.

Парижу наплевать на мою одержимость контролем. Парижу наплевать на мою диету из цельных продуктов или на мою модную обувь. Парижу наплевать на мое мнение по поводу того, во сколько нужно вставать или ложиться спать. Парижу плевать на то, что я думаю по отношению того, как здесь обращаются с бездомными, тем не менее, действительно Парижу нужно быть организованнее – это же негуманно. Парижу наплевать на то, как мне кажется все должно быть.

Париж простоял сотни лет до того, как я приехала, и он продолжит подавать блинчики, носить беззаботно повязанные шарфики и дымить сигаретами прохожим в лицо еще долго после моей смерти.

Парижу, короче говоря, плевать на меня.

И, в каком-то смысле, нужно научиться получать от этого удовольствие.

Самые лучшие поездки, в которых мне приходилось побывать, это те, от которых у меня не было никаких ожиданий – ни позитивных, ни негативных. Перед которыми я заранее прочитала о культуре и адаптировала себя под нее – подавала знаки официантам вместо того, чтобы тщетно ожидать их, как будто я у себя дома, в ресторане быстрого питания, толкалась в метро с местными, вместо того, чтобы ожидать вежливости и в результате остаться на платформе, давала на чай таксисту десять процентов и не чувствовала по этому поводу вины.

Вот что я должна была сделать в Париже. Я должна была приспособиться вместо того, чтобы требовать, чтобы приспособились под меня. Мне нужно было купить новую обувь. Двести долларов было бы справедливой ценой за мою возможность больше ходить.

Я должна была попытаться приспособиться спать по парижскому расписанию. Я должна была признать, что французы не собираются просыпаться бодрыми с утра на американский манер и улыбаться мне, когда я этого захочу. Я должна была отказаться от попыток говорить по-французски и быть благодарной, что многие из них говорят по-английски. Я должна была перестать надеяться, что французская еда будет соответствовать моей диете, и с каждым кусочком приходить в изумление и наслаждаться ею. Я должна была меньше внимания уделять своему списку дел и больше времени проводить в Люксембургском саду, просто сидя и подставляя лицо солнцу.

В конечном итоге мы уехали на неделю раньше, мы сразу полетели домой. Я, может быть, и дурочка, но не идиотка. Кто уезжает из Парижа на неделю раньше? Мы. Мы устали. Наши ноги болели, у меня болело горло от всего этого хлеба, будь он неладен, и я вычеркнула все пункты из списка Тура по Достопримечательностям Моей Бабушки. Когда мы сказали нашей хозяйке, что уезжаем, она была в полном ступоре. «Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь уезжал из Парижа раньше времени!» – повторила она несколько раз.

Я не знаю, леди, подумала я. Он просто не для меня. Или, может быть, просто это я не для Парижа.

Но у истории счастливый конец. Нет, я не полюбила город так, как любила его моя бабушка, но когда я села писать «Свет Парижа», – я могла увидеть все места, которые видела она, и я могла представить себе ее удовольствие и восхищение, и через некоторое время, я думаю, что счастье сделало мои собственные воспоминания о нем красочнее.

Потому спустя некоторое время после всех этих разочарований я помнила столько радостных моментов. Сейчас, вспоминая о Париже, я не думаю о раздражении, смущении и неудобстве. Я думаю об аромате роз под дождем в саду музея Родена. Я думаю о скрипучих полах в Лувре и о малоизвестных картинах Пикассо, в которые я влюбилась в Центре Помпиду. Я думаю о лучшей еде, которую мы попробовали в Париже, но особенно из всех мест нам понравился тот переполненный туристами под завязку ресторан с видом на Сену. Я думаю о симметрии тех бесконечных, извилистых ступенек, которые вели в нашу квартиру, и о сиянии в окне Эйфелевой башни беспокойными ночами.

Я вспоминаю, как нам удалось опередить столпотворение в Версале, когда мы приехали за час до открытия ворот. Мы не только не попали в толчею, но и буквально оказались там первыми. Мы были там до того, как прибыла охрана. Чувствовали себя на взводе от недостатка сна и из-за того, что нам пришлось встать так рано. Моя любимая фотография из той поездки – это селфи, сделанное напротив широкого, пустынного двора Версаля, а позади нас растянулся сам дворец. Мой любимый сказал что-то смешное – он всегда так делает, и я смеялась, широко открыв рот, вокруг полузакрытых глаз собрались морщинки. Это моя самая любимая фотография из той поездки. Мы выглядим счастливыми. Мы и были счастливыми. И никакого провала в Париже тогда не случилось.