Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

думалось княжне, что вечернее настроение тайного гадания истаяло почти, исчезло без следа в обычной дневной маете и безделии, и ей хотелось поскорее вечера, бодрости и возвращения к задуманному желанному делу.

– Всё мне боязно, что не успеем ничего толком. Что вот возлежим мы тут безо всякого смысла, что колоды, а надо бы готовиться.

– Так травы собирать до заката не положено, и нешто по венку сплесть не поспеем за всю ночь? А костерок нам малый развести – дело пустячное. Мы ж не сигать через него собираемся, а всего-то свечки запалить.

– Всю, как же, если бы на всю отпустили… – мечтательно вздохнула княжна Варвара. – Огниво не забыть бы! А хворосту, чай, там, у берега, насобираем.

– Можно и со двора прихватить щепы, или дров берёзовых чуток. Пускай нам донесёт кто до места. Кого, слышь, к нами для догляду матушка твоя приставила?

– Бабу Наталью, спальницу свою, вроде.

– Одну?

– Это вряд ли. Непременно кого-то из мужиков отправит. Приказчика, дядьку Фому, ну либо ещё кого с ним. Чтоб, за нами не глядя напрямую, поблизости были на всякий случай. А Наталья всё равно блюсти будет, только сверху, с нами к воде не пойдёт, вестимо.

Помедлив немного, она поднялась на локотке, оживилась, и, чтобы растормошить подружек, да и себя, принялась поминать разные полуденные страхи, срывая, разглядывая и отбрасывая травинки.

– Вот наши косят весь день, а луговик с полевиком, поди, не дремлют… И не страшно же!

– Да полно, кто же в своём уме пополудни косит. Спать, поди, ложатся, там же.

– Надо же, и под солнышком от нечисти спасу нет… Я раз видала луговика! – живо зашептала княжна Люба. – Жуть, как вспомню! Землянику у тётеньки в имении собирали, и отошла-то я всего ничего от рощи, на взгорок, а ягод там – пропасть. Вот и кинулась брать, себя не помня, и замешкалась, полдень-то упустила, наверх глянуть некогда… И вдруг, ей-богу, не вру, померкло будто всё, затмилось, и голову этак закружило, и подходит ко мне, будто, через травостой кто-то серый весь, солнечный свет застит, и веет от него… нелюдью!.. – слушательницы замерли, ахнув, и Люба завершила рассказ: – И кабы не девки рядом, что подбежали да водицы мне в лицо плеснули, и отволокли в тенёк, под берёзки, верно, не сидеть бы мне тут с вами, милые… – рассказчица умолкла с прижатой к груди ладонью, заново потрясённая своим видением, и все они не вдруг перевели дух.

– Одного парня, сказывают, луговик этак задушил, за то, что косить пошёл в неурочный час. Нашли уж под вечер, мёртвого и синего всего, и глаза распахнуты…

– Боже Господи Хранитель, страсти какие! Видать, разозлился сильно, раз задушил… За что вот, не известно, чем так не угодил ему тот парень? Обыкновенно, говорят, если покос прозевают, заплетёт всю травищу, запутает непролазно, да примнёт на корню, так, что коса не берёт, и на том успокоится. А вообще-то, если против его уставу не перечить, и помогает даже… Полуденицы – те злее. А у нас было, нянька говорила, баба одна жала рожь, да не поспеть боялась, что ли, или решила пораньше управиться, и не пошла отдыхать, как все, в самый разгар дня. Знай себе серпом машет, не разгибаясь. А за нею никого нет, снопы вязать. И явилась тут полуденица, да бабе той ничего не сделала, а ребятёнка, что в меже она оставила, забрала! Слышит баба, будто пискнуло что-то, как зайчонок, к меже кинулась туда – а там пусто, только трава примятая, да пелёнка, где дитя сидело. Искали после, искали, да так и не нашли…

– Что ж, совсем не нашли?!

– Совсем. А худо особо, что то был первенец, а их, вишь, полуденицы в неупокоенную злую душу обращают, сажают взаперти в темноте, и будет та душа проклинать мать свою, и все чада последующие её помирать и хворать будут через то проклятие. Есть, говорят, одно средство душу похищенного дитя отмолить, и проклятье с себя снять, стало быть. Только страшно больно это делать, не всякая баба решится.

– Ой, что же это, Маша, расскажи?

– А вот что. Надо, с дозволения дьячка иль батюшки, одной в церкви на три ночи затвориться, и, что бы нечистая сила вкруг не творила, как бы не смущала и не пугала, надо молитву читать и громко просить Бога за душу младенца своего. А такие страсти нечисть напускает, что можно и помереть там, и иные убегали без памяти из церкви, не отчитавши положенного. А если тверда останется в вере, то на третью ночь, перед зарёй, как бы вздохом светлым услышится ей голос родного дитятки, как бы говорящий в нею изнутри: «Спасибо тебе, маменька, родная, и спаси тебя Господь!»… И чует тогда её сердце, как отпускает кручина злая, и тут же рядом увидит своего ребёночка, только мёртвого. Зато отмоленного.

– Ой, мамочки мои, как жутко-то! – плачущим голосом отозвались княжна Варвара, и так же слёзы выступили в глазах Любы, столь испереживались они, и даже озираться стали, и им уже всюду через пятна света чудились какие-то шорохи недобрые, и даже потянуло земляным холодом, и волоски на коже дыбиться стали… И милый сад затаённым и незнакомым показался, кажется, даже птиц не стало слышно.

– И вот как теперь на речку в ночь идти, когда днём такие ужасы сплошь и рядом! – выдохнувши, решила подначить подруг княжна Марья. Каждой тут подумалось, что слышали они всё это с малолетства, сто раз по-всякому пересказанное, а всё как впервой, страх тот же…

– Ну уж нет, сами мы виноваты – завели про невесть что, а сегодня все веселиться будут и беситься, хороводы водить, игрища всякие, купаться станут, а мы тут пугаем сидим друг дружку, – запротестовала княжна Варвара. – Люба! Сама нам давеча втолковывала, что ежели всё делать правильно, то дурного никогда не случится. Главное, не забыть ничего, – она деловито поднялась, и они засобирались из сада, на ходу заново перечисляя непреложное к исполнению в Купальскую ночь.

Солнце ещё высоко стояло, а вся округа переменилась – это от разгоравшихся на том, низком пологом и сплошь зелёном берегу, в густой, непроглядной почти тени от зубчатой стены бора, костров и весёлых голосов. Княжне с подругами хорошо было видно, как там затевается, набирая кучности и задора, беготня и полная перекличками смеха прибрежная возня деревенской молоди. Но выбирались понемногу и прочие, всем хотелось роздыху в светлое и приятное время сенокоса и самых-самых долгих закатных лучезарных сумерек. Силы брались откуда-то после целого дня трудов, чтобы не спать, а петь-гулять, угощаться вскладчину, хоть и постным, за травами охотиться, и делиться страшными быличками