Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко

шкатулка с зеркальными стенками, навсегда сберегла, без волшебного ключика к сознанию отображает лишь внутри себя и принесёт Богу драгоценный срезок времени, которое никогда более не повторится. Поистине, наша душа — Богом созданное чудесное зеркало времени, но и от нас, несомненно, зависит, кого и что оно правдиво отобразит. Не изменил в нём ни слова, слишком дорог мне этот отцовский рассказ. Привожу его полностью.

«15 сентября 1969 года, во второй половине дня, часу в четвёртом, точнее уже не сказать, потому что слишком сумбурным и опустошающим физически и морально выдался для меня тот навсегда запомнившийся день, от некрашеного, грубо сколоченного, деревянного пирса небольшого лесоразрабатывающего посёлка Комсомольск вышел в Татарский пролив, отделяющий тысячекилометровый остров Сахалин от материка, маленький чёрный разнорабочий катер. Катерок, чьё название мне не запомнилось, потащил на буксире две широкоскулые плоскодонные баржи-плашкоуты, загруженные строевым лесом, и взял курс к северу на районный центр Александровск-Сахалинский.

Пассажирский катер «Алябьев», отобранный ещё в счет военных репараций у японцев в 1945 году, проходил семьдесят километров от поселка до районного центра часа примерно за четыре — с причаливаниями к другим мелким населенным пунктам вдоль островного побережья, — но уже при пятибалльном волнении в море его не выпускали. Вряд ли этот убогий тесный «Алябушка» был морским, он, скорее, напоминал устарелую прогулочную посудину, скажем, для Невы или Москва-реки, речной трамвай годов из тридцатых, а никакого другого судна, более пригодного для пассажирских передвижений, здесь отродясь не бывало. На сухопутный транспорт я тоже рассчитывать не мог: в пору отлива, по песчаной извилистой кромке берега, местами через мелководные ручейки и речки, бегущие в море из тайги, от посёлка Комсомольск можно было уехать не далее: например, к югу — вдоль дугообразно изогнутой бухты, окаймлённой облесенными сопками, похожими на удаляющиеся синие горбы идущих друг за другом верблюдов, только километров за шесть, до обрывающейся в море скалы, от которой ещё километра полтора-два уже не по чему было добраться до отвесных отрогов мыса Мосия; а к северу — километров всего лишь за тридцать, сказали, только до мыса Круглого, за которым дороги на север тоже не было, вследствие чего автотранспорт отпадал полностью. Лесовозная разбитая трасса от посёлка на восток «по таёжным дебрям глухим» могла, опять же, по слухам, привести к Поронайску и заливу на противоположном, восточном сахалинском берегу, да только кто бы меня туда повёз и зачем? Что стали бы мы делать в безлюдной глухомани, если бы далеко в тайге единственноштучный транспорт по какой-либо своей причине взял, да и встал? Не снаряжать же ради отправки одного меня в неведомый Поронайск целую экспедицию. И снова вопрос: как мне потом добираться из загадочного Поронайска до далёкого Хабаровска — уже через аэропорт Южно-Сахалинска, который за ещё шестьсот километров к югу от Поронайска, а как их преодолеть, там-то что ходит? Выяснилось, что никто из Комсомольска кружным путём не ездил, и ответа дать не мог.

Собственно, кроме занятых на работах лесовозов ЗиЛ-157К с двухосными прицепами-роспусками, барнаульских гусеничных трелёвочных тракторов «Алтай», преимущественно одиночных, без прицепной коляски, мотоциклов «Иж-Планета» и единственного, больничного, смирного и престарелого мерина по имени Николка, на бричке доставляющего от пирса продукты, медикаменты и дрова с лесоцеха, регулярно пьющего водку, как и древний конюх, в посёлке другого собственного транспорта не было. На вертолёт санитарной авиации мне, молодому, здоровому парню, надеяться «не личило», как говорят украинцы, которых, кстати, на Сахалине немало, как, впрочем, везде, где, в сравнении с их ридной ненькой — Украиной, — и простым рядовым работникам платят хорошо. Поэтому я договорился со знакомым по погрузкам леса капитаном буксирного катерка о проезде до Александровска за полулитровую бутылку водки. Это, по тем временам, стоило совсем недорого — два рубля семьдесят семь копеек. Дешевле даже на гривенник, чем на материке, видимо, из-за того, что горлышко водочного пузыря, предназначенного для Сахалина, по какой-то договорённой наверху причине, весьма упрощённо, без белой алюминиевой водочной головки или забитой внутрь винной пробки, закрывалось синим чулком, похожим одновременно и на химическую изоленту и на марсианский цилиндрический презерватив, который по причине узости не наделся бы и на приличный мужской палец — хоть руки-ноги, хоть двадцать первый. Странная северная закрывашка для ходовой и вполне приличной на вкус водки.

Снимался это синий чулок с бутылки так же легко, как надевался, и, чтобы не получить вместо водки простую или морскую воду, проверять качество содержимого под стандартной белой этикеткой с надписью по зелёному просвету «Московская особая, 40 %» принято было прямо в магазине, не отходя от прилавка.

Продавец, невысокая, немолодая уже и неулыбчивая особа кубической конституции в вековечном затерханном овчинном жилете мехом внутрь, надетом поверх довольно чистого белого халата, деловито и без тени смущения заменяла бутылку, если та оказывалась с подвохом. Предлагала сама приподнятием век, избегая напрасных подозрений на свой счёт, и одним лишь взглядом приглашала следующего покупателя, когда ей давалось понять, что в бутылке истинная примерно сорокаградусная водка. Внешне повелительница разнообразных товарных запасов примечательна была тем, что и халат и жилет на ней распирало ведёрными титечками — холостякующим мужикам было бы любопытно поглядеть на такие природно феноменальные штуковины в их свободном состоянии, но она себя блюла железно и была без всяких объяснений недоступна, а копаться — что да как, причём, по отношению к любому, — в тех послекаторжных краях не приветствовалось, вплоть до стальной заточки, выработанной из старого напильника, и безотлагательно воткнутой любознательному в бочину.

Мало кто знал, как продавщицу зовут, разве что только совсем уж замшелые, у кого над глазами, из носу и ушей росла кустистая седина, но всё ещё крепкие бывшие комсомольцы тридцатых годов. Она явно таких аборигенов выделяла — чуть теплеющим взглядом. Потому, я думаю, выделяла, что эти суровые кряжи умели всё: и работали-чертомелили до упаду, а то и до смерти, когда надо, а надо здесь было всегда, все невзгоды-передряги выдержали и выжили здесь, на Севере, пили же только, чтоб выжить. Ещё девчонкой она привыкла к ним относиться как к героям-первопроходцам, и так осталось у неё это на всю жизнь. Остальные были ей почти безразличны, даже те, кто осел, приехавши в войну и после войны: плати, бери, что надо, и проходи, не задерживайся. Изредка лицо её все же намекало на улыбку, когда покупатель ей нравился своей молчаливостью, потому что она понимала язык скупых жестов, но намного выше ценила один только молчаливый взгляд в сторону товара. Тогда взгляд её задерживался на покупателе: похоже, что она