Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

class="p1">«Соколов вскипел и ответил такой фразой, что офицерство наше, почтительнейше слушавшее Родзянко, забурлило сразу. Соколова обступили. Закричали в десять голосов. Послышались угрозы. «Советские» что-то кричали тоже. Минуту казалось, что завяжется рукопашная. Не без труда мы разняли спорящих»[1959].

Конфликт разрешился введением представителей Совета в военную комиссию Энгельгардта. В четвертом часу ночи Суханов застал в 42-й комнате уже почти идиллическую картину: «За столом сидел полковник Энгельгардт. Перед ним на столе лежала какая-то карта, — кажется, план Петербурга. Облокотившись на руку, он глубокомысленно рассматривал эту карту, иногда делая замечания и куда-то показывая. Общий вид его не оставлял сомнений: он не знает, что делать со своей картой, и, вообще, не знает, что надо делать и что можно сделать… Рядом с Энгельгардтом сидел морской офицер — с.-р. Филипповский, которого в течение нескольких дней и ночей в любое время я заставал на этом же месте бодрым и работоспособным. Тут же находился Пальчинский, сидел Мстиславский, сменивший теперь свою дневную, конспиративную штатскую одежду на военную форму»[1960].

Это был весь военный штаб нового режима. «Можно сказать с уверенностью, — писал Мстиславский, — если бы в ночь с 27-го на 28-е противник мог подойти к Таврическому дворцу даже незначительными, но сохранившими строй и дисциплину силами, он взял бы Таврический с удара — наверняка защищаться нам было нечем»[1961]. В принципе, так же считал и император.

Могилев. Царское Село. Москва

Утро в день революции походило в Ставке на все прочие. Николай II написал супруге: «Как счастлив я при мысли, что увидимся через 2 дня. У меня много дел, и потому письмо мое кратко. После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т. д. Это, конечно, совершенно справедливо. Беспорядки в войсках происходят от роты выздоравливающих, как я слышал. Удивляюсь, что делает Павел? Он должен был держать их в руках»[1962].

Но не успел император отправить письмо, как одна за другой стали приходить телеграммы, одна тревожнее другой, от Александры Федоровны. Она вновь была лучше информирована и острее чувствовала опасность. В 11 часов 12 минут: «Революция вчера приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известия хуже, чем когда бы то ни было». И вновь, в 13.03: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции»[1963]. Впервые императрица сочла нужным предложить пойти на уступки.

С часа дня лавиной пошли телеграммы и из Петрограда. Родзянко в очень решительных тонах призывал безотлагательно вновь созвать законодательные палаты и призвать новую власть на началах, изложенных в предшествовавшей телеграмме председателя Думы. «Государь, не медлите, — убеждал спикер. — Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России и с ней династии неминуемо… Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров, примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому мин. вн. д. и Государственной думе. Гражданская война началась и разгорается»[1964]. Приблизительно в одно время с посланием от Родзянко царю принесли упоминавшиеся телеграммы от Беляева (где он говорил, что пока справляется с восстанием) и от Хабалова, где тот впервые полагал необходимым немедленно прислать надежные части с фронта.

Эти телеграммы царю сразу после завтрака по просьбе Алексеева докладывал флигель-адъютант полковник Мордвинов: «Его Величество стоял около своего письменного стола и разбирал какие-то бумаги.

— В чем дело, Мордвинов? — спросил Государь. Наружно он был совершенно спокоен, но я чувствовал по тону его голоса, что ему не по себе и что внутренно его что-то заботит и волнует.

— Ваше Величество, — начал я. — генерал Алексеев просил Вам представить эти, только что полученные телеграммы… они ужасны… в Петрограде с запасными творится что-то невозможное…

Государь молча взял телеграммы, бегло просмотрел их, положил на стол и немного задумался.

— Ваше Величество, что прикажете передать генералу Алексееву? — прервал я эту мучительную до физической боли паузу.

— Я уже знаю об этом и сделал нужные распоряжения генералу Алексееву Надо надеяться, что все это безобразие будет скоро прекращено, — ответил с сильной горечью и немного раздраженно Государь.

— Я еще увижу генерала Алексеева и переговорю с ним, — спокойно, но, как мне почувствовалось, тоже довольно нетерпеливо сказал Государь и снова взял со стола положенные телеграммы, чтобы их перечитать.

Я вышел, как сейчас помню, с мучительной болью за своего дорогого Государя, со жгучим стыдом за изменившие ему и родине, хотя и запасные, но все же гвардейские части»[1965].

На основании именно этих телеграмм Николай II начал склоняться к идее отправки в бунтовавший Петроград фронтовых частей. Окончательное решение о военной операции и ее формате, судя по всему, был принято по получении в районе семи вечера телеграммы № 197 от Беляева («Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, причем в достаточном количестве для одновременных действий в различных частях города»).

Тогда же главнокомандующим Петербургским военным округом «для водворения полного порядка в столице и ее окрестностях» вместо Хабалова императором был назначен опытный 65-летний генерал-адъютант Николай Иванов. За ним со времени усмирения беспорядков в Кронштадте в 1905 году утвердилась репутация твердого, решительного и распорядительного военачальника. Эта его репутация только укрепилась в годы командования им войсками Киевского военного округа и армиями Юго-Западного фронта в 1914–1916 годах. «Николай Иудович был чисто русский человек незнатного происхождения, пробивший себе дорогу упорным трудом. Неглупый, осторожный, настойчивый, глубоко религиозный и честный генерал Иванов и по внешнему своему виду являлся типичным великороссом, с большой, теперь уже поседевшей, бородой и характерной русской речью»[1966], — писал Дубенский.

То, что было принято решение отправить в столицу войска, а выбор командующего пал именно на Иванова, Дубенский объясняет инициативой собственной и лейб-хирурга Федорова: им якобы удалось сначала уговорить Иванова принять на себя миссию водворения порядка в столице, а затем усадить его на обеде рядом с императором, чтобы внушить Николаю мысль об отправке Иванова в Петроград. Эта версия вряд ли соответствует действительности. Но характерно, что в ней за подавление беспорядков высказываются историограф и врач императора, а вовсе не высшее военное руководство Ставки, которое продолжало проявлять как минимум полную безынициативность. «Руководство подавления мятежа должен был взять на себя сам Алексеев, оставаясь в Ставке»[1967], — справедливо замечал эмигрантский историк Виктор Кобылин. Действительно, организация масштабной