Остров Камино - Джон Гришэм

Несколько минут они ели молча.

– Вам нравится вино? – спросила Элейн.

– Вино отличное, спасибо.

– Одно из моих любимых.

– А что, если я снова откажусь? Что вы станете делать?

Элейн вытерла салфеткой губы и отпила воды.

– У нас очень короткий список альтернативных кандидатур, и никто из них с вами не сравнится. Если честно, Мерсер, мы были так убеждены, что лучше все равно никого не найти, что сложили все яйца в одну корзину. В вашу. Если вы откажетесь, мы, наверное, вообще откажемся от этого плана и перейдем к другому.

– Какому?

– Я не могу вас посвящать в него. У нас очень много возможностей, давление нарастает, так что нам придется действовать быстро в другом направлении.

– А Кэйбл единственный подозреваемый?

– Поймите меня правильно, я не вправе говорить об этом. Я смогу рассказать вам гораздо больше, если вы окажетесь там, и мы станем работать вместе и гулять вдвоем по пляжу. Нам есть что обсудить, включая некоторые соображения о том, как вам лучше действовать. Но я не буду вдаваться в это сейчас. Как-никак речь идет о конфиденциальной информации.

– Понимаю. Я умею хранить секреты. Это первое, чему меня научила семья.

Элейн улыбнулась, как будто понимала и полностью доверяла Мерсер. Официантка налила им еще вина, и они занялись едой. После самой затянувшейся паузы Мерсер наконец с трудом сглотнула и, глубоко вздохнув, произнесла:

– На мне висит студенческий кредит в шестьдесят одну тысячу, который я никак не могу погасить. Этот долг отравляет каждый час моего существования и сводит меня с ума.

Элейн снова улыбнулась, словно знала об этом. Мерсер с трудом удержалась, чтобы не спросить, но на самом деле не хотела слышать ответ. Элейн положила вилку и оперлась на локти. А потом произнесла, постукивая пальцами по столу:

– Мы погасим все студенческие ссуды и заплатим еще сто тысяч. Пятьдесят тысяч сейчас и еще пятьдесят через шесть месяцев. Наличными, чеками, золотыми слитками – на ваше усмотрение. Понятно, что налогов с них платить не придется.

С плеч Мерсер вдруг свалился и растаял в воздухе тяжеленный свинцовый груз. Она подавила вздох, приложила руку ко рту и заморгала, стараясь унять подступившие слезы. Она попыталась что-то сказать, но не находила слов. Во рту сразу же пересохло, и она судорожно сделала несколько глотков воды. Элейн внимательно следила за каждым ее движением, как всегда, оценивая и взвешивая. Мерсер была ошеломлена реальностью мгновенного освобождения от долгового рабства – жуткого кошмара, который преследовал ее на протяжении восьми лет. Она глубоко вздохнула – неужели даже дышать теперь стало легче? – и подцепила омаровую клецку. Затем запила вином, которое на самом деле пробовала в первый раз. Она решила, что в ближайшие дни обязательно купит еще бутылку или даже две такого же.

Элейн, почувствовав, что Мерсер «поплыла», нанесла завершающий удар:

– Как скоро ты сможешь приехать на остров?

– Экзамены закончатся через две недели. Но я хочу отложить решение до завтра.

– Нет проблем.

Официантка выжидающе на них посмотрела, и Элейн сказала:

– Я бы попробовала панакоту[1]. Мерсер?

– Я тоже. С бокалом десертного вина.

6

Вещей было мало, и переезд занял всего несколько часов. Уложив в свой «Фольксваген-Жук» одежду, компьютер с принтером, книги, несколько кастрюль, сковородок и посуду, Мерсер покинула Чапел-Хилл без малейшего сожаления. С этим местом ее не связывали никакие теплые воспоминания, а две подруги были из тех, что пару месяцев еще напомнят о себе, а затем исчезнут навсегда. Мерсер переезжала и прощалась столько раз, что уже знала по опыту, какая дружба переживет разлуку, а какая нет. Она сомневалась, что когда-нибудь снова встретится с этими двумя. Через пару дней она отправится на юг, но не сейчас.

По федеральной автостраде Мерсер поехала на запад, пообедала и немного погуляла в живописном Эшвилле, а затем по извилистой горной дороге добралась до Теннесси. Было темно, когда она наконец остановилась в мотеле на окраине Ноксвилла. Заплатив наличными за небольшой номер, она поужинала в соседней закусочной с мексиканской кухней. Проспав восемь часов подряд, Мерсер проснулась на рассвете, полная сил для предстоящего долгого дня.

Хильди Манн была пациенткой клиники последние двадцать лет. Мерсер навещала ее каждый год, иногда два раза, но не чаще. Другие посетители к ней не приходили. Как только Герберт понял, что домой жена не вернется, он потихоньку начал процесс развода. Его никто не осуждал. А Конни, хотя и жила в трех часах езды отсюда, не видела мать годами. Как старшая дочь, она являлась теперь официальным опекуном Хильди, но была слишком занята, чтобы найти время для посещения.

Мерсер терпеливо прошла через долгую процедуру регистрации. Поговорив пятнадцать минут с врачом, она вновь услышала тот же неутешительный прогноз. Пациентка страдала тяжелой формой параноидальной шизофрении, и рациональное мышление блокировалось бредовыми идеями, голосами в голове и галлюцинациями. За четверть века в больнице ее состояние не улучшилось, и надежд на это не было. Ей давали много лекарств, и каждый приезд Мерсер задавалась вопросом, сколько вреда они нанесли за все эти годы. Но альтернативы не оставалось. Хильди была обречена постоянно находиться в больнице для душевнобольных и жить там до конца своих дней.

По случаю посещения медсестры не стали ее одевать в больничную белую униформу, а нарядили в голубой сарафан – один из тех, что привозила Мерсер за эти годы. Хильди сидела босая на краю кровати и смотрела в пол, когда Мерсер вошла и поцеловала ее в лоб. Мерсер присела рядом, погладила по колену и рассказала, как сильно по ней соскучилась.

В ответ Хильди только довольно улыбалась. Мерсер не переставала удивляться, какой старой выглядела ее мать. Сейчас ей всего шестьдесят четыре, но запросто можно было дать все восемьдесят. Иссохшая, изнуренная, с белоснежными волосами и прозрачной кожей. А что удивительного? Она никогда не покидала своей палаты. Раньше медсестры каждый день выводили ее на час или около того погулять по двору, но Хильди в конце концов этому воспротивилась. Что-то там ее пугало.

Мерсер произнесла свой привычный монолог, сообщив о жизни и работе, о друзьях, о том о сем. Что-то в ее рассказе было правдой, что-то вымыслом, но до Хильди, похоже, Мерсер так и не достучалась. Мать продолжала также тихо улыбаться, глядя в пол. Мерсер говорила себе, что Хильди узнала ее голос, но не была уверена. Если честно, она и сама не понимала, почему продолжала сюда ездить.

Из-за чувства вины. Конни могла выкинуть мать из головы, но Мерсер чувствовала себя виноватой, что не навещала ее чаще.

Последний раз Хильди разговаривала с ней пять лет назад. Тогда она узнала дочь, назвала по имени и даже поблагодарила за приезд. В следующий раз Хильди во время встречи раскричалась и так разбушевалась, что пришлось вмешаться медсестре. Мерсер часто задавалась вопросом, не накачивали ли теперь мать лекарствами больше, узнав о ее приезде.