Его женщина - Мария Метлицкая

Кажется, мы уже ненавидели друг друга, пытаясь свалить на другого вину, которой, по сути, и не было вовсе.

Все – судьба. В то время я стал фаталистом.

Мы перестали ходить в гости. Перестали вместе гулять. Мы почти перестали разговаривать друг с другом. Мне было жаль Нину. Мне было жаль дочь. Но еще больше мне было жаль себя.

Я думал о том, что могу снова жениться и у меня будет здоровый ребенок.

«Меня уже ничто здесь не держит», – с обидой уговаривал себя я. Меня презирают, оскорбляют, считают ничтожеством, бездарью. Меня попрекают куском. Даже в постели, разделяя и отдаляя нас друг от друга, лежали все наши несчастья и беды, словно между нами лежала наша больная дочь.

В три года дочь забрала теща – Нина взяла подработку.

В пылу очередной мелкой, нелепой и отвратительной ссоры Нина мне бросила:

– Ты, непризнанный гений! Не хочешь мараться? Я отдала ее маме, потому что она тебя раздражала! Ты же почти ненавидишь ее. Тебе один ее вид отвратителен! Я что, это не вижу? А то, что ты сам не ушел, ждал, когда я тебя выгоню, так это потому, что тебе некуда уйти! Ну не к матушке же твоей, верно? К чему тебе еще и эти проблемы? Ты, Ковалев, проблем не любишь! Ты бежишь от проблем! К тому же здесь все устроено. Тебя накормят, погладят рубашки и постирают носки. Тебе не надо думать о куске хлеба – он все равно будет, жена принесет.

Она выкрикивала эти страшные, но справедливые слова, выплескивая свою горечь, обиду и боль.

А я, собирая чемоданишко, радовался: все, свобода! Теперь я свободен!

Мне и вправду было некуда идти. К матери – исключалось. Мы бы и дня не ужились. Снять комнату? Где взять деньги? И тут я вспомнил о Дусе – вернее, о ее наследстве.

Услышав про развод с Ниной, мать испугалась. Конечно, за себя – ей виделась в этом угроза ее привычкам и спокойствию. Не предложив мне чаю, она тут же, через минуту, вытащила из комода ключи:

– На, бери! И скажи спасибо, что у тебя такая умная мать! Я подумала о тебе, все предусмотрела! А то где бы ты был сейчас, господи! И кто вытерпит тебя, если уж Нина…

Я схватил ключи и, не дожидаясь лифта, бросился вниз по лестнице.

С площадки нижнего этажа поднял голову и крикнул:

– Спасибо!

Мать не ответила. Ответила дверь – громким хлопком.

Я жил в комнате ее дальней родственницы, давно умершей, куда когда-то меня прописала сметливая мать. Я, признаться, об этом забыл.

От своей внезапной свободы я ожидал радости и даже счастья, а вышло все по-другому – я впал в душевный анабиоз. Не от чувства вины, нет, – от одиночества. Я думал, что Нина права – я полная бездарь, ничтожество, неудачник. Пустой человек. Работу свою я не люблю. Семью я потерял. Матери у меня, считай, нет. А что было? Да ничего! Стопка исписанной рваными каракулями бумаги и мое ощущение, что я писатель.

Комнатка, куда я заселился, была так же убога и так же страшна, как и мое одиночество. И вполне вписывалась в мое настроение.

Тетка моей матери, Евдокия, для близких и родных Дуся – и клички не надо, – жизнь свою прожигала. В этом был смысл ее существования и главная цель. Дуся стремилась к красивой жизни. Казалось бы, что тут такого? Красавица в молодости – статная и высокая, яркая брюнетка со знойным взором, наша милая Дуся смолоду рыскала глазами, чтобы подцепить жирного леща. Лещи попадались разные – и жирные, и не очень. Алчная и легкомысленная, она быстро просчитывала выгоду. А счетовод из нее получился отличный! Женатых лещей она отбраковывала, успев перед этим обобрать до основания, до нитки. А вокруг лещей свободных расставляла коварные сети. Но не везло, увы. Первый и поздний брак окончился быстрым вдовством. Мужик – так называла мужей Евдокия – трагически и нелепо скончался: мыл окно и выпал из него аккурат под балконом. И тетушке моей неугомонной досталась прекрасная квартира на Ленинском.

– Не страшно? – удивлялась даже моя мать, которая была уж точно не из пугливых. – Не страшно тебе там оставаться?

Дуся племянницу не поняла:

– В каком смысле? А, ты об этом! Да нет, ерунда! К тому же менять смысла нет. Где еще я найду такой вид из окна?

Вид и вправду был хорош – на Нескучный.

Горевала Дуся недолго – погуляла, повеселилась и снова замуж. Годы подступали вместе с тревогой. Какой-то «товарищ при культуре» быстро оставил семью, прибежав к любимой запыхавшись, но со счастливой улыбкой. Ему наивно казалось, что тот жаркий рай, то невозможное счастье, от которого кружилась голова и начинало болеть сердце, крепкие объятия на влажной простыне, обеспечены ему до конца жизни и еженощно. Но как бы не так. Очень скоро молодая разочаровалась и даже расстроилась: культурный деятель ее надежд не оправдал, половину зарплаты исправно сносил в прежнюю семью, изнывая от чувства вины. Да и дачу с квартирой оставил покинутым родственникам. И при этом «неприглядном» поведении еще требовал пылких ласк и жарких утех. Тех самых, которые ему обламывались до регистрации законного брака.

Хитрая тетушка знала, на какой крючок словить пятидесятилетнего мужика, сто лет проживающего с давно хворающей супругой. Да загса она старалась. Потом надоело. Лениво отмахивалась от сластолюбца:

– Отстань, надоел! Успокойся уже! Честное слово, достал!

Незадачливый любовник откатывался на край супружеской постели и начинал страдать. Все то восхитительное и волшебное, что так притягивало его, вдруг пропало, исчезло. Как не было. Его постигло такое разочарование, такая тоска, что он, убежденный трезвенник, начал пить.

Зачем? Зачем он это сделал? Захлебнулся от счастья, кретин, идиот! Да, такого с ним никогда не было, даже в молодости. Первая супруга была женщиной стеснительной и тихой – от предложенных неожиданностей вздрагивала и начинала плакать. Все это ей казалось страшно оскорбительным.

Потом были любовницы, но как-то мельком, незначительно и «невкусно». А тут она, Евдокия! Невозможно красивая, яркая, мощная. И такая горячая, нетерпеливая. В общем, у него поехала крыша. И что вышло? Все это было неправдой? Она притворялась? Прикидывалась? Нет, невозможно! Как это можно сыграть? Она же – сама страсть, сама ярость, само бесстыдство! Нет, это сыграть невозможно!

Страдания усугублялись чувством вины. Зачем он ушел из счастливой и дружной семьи? Подлец. Конечно, подлец, и нет ему прощения, нет! Теперь он думал о бывшей жене с тихой нежностью: мать, друг, хозяйка. Господи, на кого он ее променял? На бездушную смазливую бабенку?

А может быть, попробовать покаяться, пасть в ноги? Она простит, он почти уверен, что простит! Она ведь святая! И ему до дрожи, до коликов захотелось в старую квартиру на Полянке, на любимый диван, к дорогим книгам, к любимой чайной чашке с оранжевой ручкой. Он застонал. Да, надо решиться! Собрать чемодан и – домой!

Он решительно зашел в спальню и увидел на кровати свою вторую жену, свою Дусю. Она только проснулась и сладко потягивалась. Вырез тонкой кружевной сорочки обнажил все еще роскошную, смуглую и пышную грудь. Она закинула голову, и он увидел ее шею – полноватую, гладкую, без единой морщинки и складки. И крупную родинку под подбородком – темную, почти черную, овальную, похожую на крупный и сладкий изюм, – ее так и хотелось лизнуть. Следом выпросталась стройная, полноватая нога, прекрасная в своей бесстыжей наготе. Круглая, гладкая, девическая пятка и пальцы – пальчики! – с ярким малиновым маникюром.