Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

— Поскольку я, по случайности, знаю, что здесь есть и чего нет, возьму на себя смелость сделать заказ для нас обоих, — говорит Феликс, не потрудившись поднять взгляд на стоящее перед нами чудо. И отрывисто произносит: — Лобстер. Шампанское. Надеюсь, вы не против? Одна из иронических особенностей этой войны состоит в том — не правда ли? — что сосиски и пиво стали великой редкостью, а между тем оккупированная Франция продолжает снабжать нас роскошными яствами — и в неограниченных количествах.

Еду нам приносят быстро и на изысканных тарелках — мне легко было бы вообразить, что я вновь сижу в парижском «Мишо» или в петербургском «Кутане», если бы не кошмарный смрад, который просачивается даже в ресторан отеля «Эдем». Едим мы оба с приметным аппетитом. Мое продлившееся годы привередливое вегетарианство стало еще одной жертвой войны. В том, что этот обед окажется дорогим, я не сомневаюсь, но, хоть человек я отнюдь не обеспеченный, свобода моя закончится намного раньше, чем мои рейхсмарки.

— Позавчера разбомбили дом, в котором я жил, — сообщает Феликс, словно упоминая о недавнем праздновании дня рождения.

— О Боже, — говорю я. — Надеюсь, все…

Он пренебрежительно отмахивается от моих слов:

— Ценю вашу заботу, но мои жена и дочь пребывают в полной безопасности, живут у ее родителей в Дрездене, который, как меня уверили, не является военной или промышленной мишенью, способной заинтересовать британские воздушные силы. Что до моего дома… — Он пожимает плечами. — Жизнь я вел простую. Нежно любил мою скромную коллекцию мейсенского фарфора, которую собирал не один год, да вот еще купил недавно бидермейерский секретер… При тех разрушениях, которые нас окружают, мне следовало бы махнуть рукой на столь жалкие материальные утраты, но у меня не получается. Я почему-то думаю, что оплакивать их — мой долг. Каждая ночь уносит с собой часть нашего национального наследия. И что от него в итоге останется? — гадаю я. Кто бы ни победил в этой войне, победа достанется ему очень дорогой ценой… Впрочем, эта мысль заводит меня во тьму дальше, чем мне хотелось бы. Давайте выпьем еще шампанского. Грех уйти отсюда, не напившись, лишь для того, чтобы ближайшая ночь растерла нас в порошок. И потому, за здоровье нашего Фюрера.

Феликс апатично поднимает бокал.

— Пусть его мудрость направляет нас еще многие годы.

А затем склоняется над столиком и негромко спрашивает:

— Вы слышали последний стишок, который сейчас ходит по городу?

Масла нет, здоровье тает,

А с задов штаны свисают,

И с подтиркой перебои.

Фюрер, мы всегда с тобою!

Первое, что на миг приходит мне в голову: Феликс спятил, причем окончательно. Может быть, он считает себя защищенным от ответственности за изменнические разговорчики? Или он Volksschädling[33]— один из тех, кто сеет сомнения в народе и от общения с коими нас предостерегает то самое Министерство пропаганды, в котором мы служим? Впрочем, я знаю одно: разговор этот приносит мне странное облегчение. Никто из обитателей моего дома не говорит с другими откровенно, как с близкими людьми. В сущности, все мы — случайный сброд чужаков, что ни ночь жмущихся друг к другу в подвале, пока вокруг догорает мир.

Принесенный нам счет и вправду оказывается не маленьким. Мы платим поровну — еще одна проверка, которую Феликс проходит с легкостью. Потом решаем пройтись вдоль Шпрее. Все мосты разрушены, однако наспех сооруженные паромчики еще бороздят оскверненную реку. Группки берлинцев — некоторые из них явно принарядились в лучшую свою одежду — прохаживаются по ее берегам, точно привидения, разыгрывающие пародию на воскресную послеполуденную прогулку. На уцелевшей вопреки всем вероятиям парковой скамье сидит, целуясь с непринужденной пылкостью, пожилая пара. Всего-то месяц назад такая картина могла показаться гротескной; сегодня она трогает душу.

— Зоопарк разбомбили, вы слышали? Многие животные погибли, но некоторые разбежались. На Курфюрстендамм, среди развалин кафе «Жости», нашли мертвого тигра. По-видимому, бедняга переел шварцвальдского торта. А еще мне говорили, что в Шпрее были замечены крокодилы. Я в этом сомневаюсь, но кто знает?

Мы молча вглядываемся в покрытую сором воду. Несколько жутко изуродованных тел прибило к пирсу. Интересно, думаю я, удалось ли и крокодилам пообедать сегодня так же вкусно, как нам.

— К сожалению, о вашем друге мне сообщить нечего, — говорит Феликс, — однако я связался с моим гамбургским коллегой, чья способность преодолевать самые запутанные бюрократические лабиринты уже вошла в легенду. Посмотрим, что ему удастся откопать. Если можно, расскажите мне о вашем Хью Бэгли побольше.

И снова я настораживаюсь. Каких, собственно, сведений он от меня ждет? Тем не менее я говорю:

— Мы познакомились в кембриджском Крайстс-колледже. Он был забавным, очень умным юношей, происходил из знатного сомерсетского рода. По какой-то причине мы многие годы не теряли друг друга из виду. Я знал его жену, детей — очаровательных на очень английский манер. Он был пилотом-любителем, энтузиастом этого дела. В начале войны написал мне, что вступил в военно-воздушные силы. Это было последнее его письмо. Услышав по радио его голос, я был потрясен.

— Меня уверяли, что эти передачи пользуются успехом у британских слушателей, которые не переносят смехотворную демагогию лорда Гав-Гав[34]или жалкие потуги «Чарли и его Джаз-оркестра». Вы слышали «Стенания Уинстона Черчилля»? Он там проникновенно жалуется под мелодию «Штормовой погоды»: «Стоит моим кораблям встретиться с их самолетами, и меня разбивают в прах». Как будто это способно склонить британцев к капитуляции! Ни разу не был в Англии. Приятно было бы попасть туда когда-нибудь.

Мне хочется спросить, раз уж зашел разговор о «Чарли и его Джаз-оркестре», заметил ли он, что наш официант — «джазовый мальчик», но я не спрашиваю. Трудно поверить, что герр Зильбер способен чего-нибудь не заметить. И потому я задаю другой вопрос:

— Правда ли, что в оккупированной Франции и странах Скандинавии джаз так и не запретили?

Он хмыкает.

— Подозреваю, что Рейх уже не может позволить себе подавлять беспорядки, которые вызвал бы подобный запрет.

Санкт-Петербург

— Но как тебе удалось свести знакомство с великим князем Николаем? — изумленно спросил Геня.

Давид отбросил упавшую ему на глаз прядь волос.

— Мне казалось, друг мой, что ты уже смог по достоинству оценить мой ум. Если вы оба поклянетесь сохранить все в полнейшей тайне, могу поручиться, что «Абиссинцев» пригласят на самый сногсшибательный из костюмированных балов, какие когда-либо видел инфернальный Петроград.