Выгон - Эми Липтрот

Копинсей расположен к востоку от Оркнейского архипелага, его длина достигает примерно тысячи шестисот метров, а ширина – восьмисот метров. Больше всего людей – двадцать пять – жило тут в 1931 году, но к 1958-му последние жители уехали на Мейнленд. Раз уж я задержалась на Оркни дольше, чем планировала, я собираюсь воспользоваться шансом исследовать каждый уголок и еду на Копинсей с ночевкой в компании Джульет и Ивана, исследователей птиц, которые хотят посмотреть там на глупыша, хохлатого баклана, моевку и гагарку. Остров теперь является заповедником Королевского общества защиты птиц. Летом тут гнездятся тысячи морских птиц. Разумеется, ни один паром по расписанию на Копинсей не ходит, так что местный рыбак Сидней отвозит нас туда за сорок пять минут на своей маленькой лодке. Отправляемся мы с пристани возле его дома на Восточном Мейнленде.

Сидней пришвартовывает лодку у разваливающейся пристани Копинсея, рядом с заброшенным фермерским домом. Я ставлю палатку в спальне на верхнем этаже, решив, что лучше спать тут, в тепле, чем снаружи, на ветру. Дом удивительно похож на тот, где я выросла, – оркнейский фермерский дом конца девятнадцатого века, построенный на месте старых имений. История этого острова уходит корнями в железный век; норманны знали Копинсей как Колбейнсей, или остров Колбейна, – возможно, его назвали так в честь какого-то правителя викингов. Отсюда открываются изумительные панорамные виды на океан.

Гроуты и их тринадцать детей были последней семьей на острове. Под разваливающейся лестницей нахожу крючки для одежды с их именами: Бесси, Изобел, Элис, Ева, Этель… В доме всё еще стоят их кровати и другая мебель. Одну из комнат использовали как школьный класс: местный учитель преподавал лишь детям Гроутов да смотрителей маяка. Маяк – единственное, помимо этого дома, обитаемое пространство на острове – стал автоматическим в 1990 году.

Гуляя по заброшенным домам, я представляю детей, занимающихся в классе или играющих на маленьком пляже под навесом прямо у дома. Мне грустно, что здесь теперь никто не живет, но, с другой стороны, очевидно, какой тоскливой могла бы быть эта жизнь. На острове есть необходимый для выживания минимум – это клин земли, обрамленный на северо-востоке высокими утесами и открытый ветру, но просоленная земля прокормит лишь небольшое стадо. Этого недостаточно, чтобы растить тут детей, и в итоге все взрослые разъехались, забрав с собой стареющих родителей. Многие жители Оркни – потомки Гроутов, и сказка о копинсейском домовом – уродливом, но услужливом морском чудище – стала частью местного фольклора. Один фермер пытался убить чудище, но оно вырвалось и пообещало работать на ферме в обмен на разрешение остаться на суше. Домовой больше не хотел жить в море, ему надоело грызть кости утопленников.

Копинсей настолько же уныл, насколько красив. К северу отсюда находится совсем маленький труднодоступный остров, Копинсейский Конь, – скандинавы любили называть маленькие острова в честь животных, – чьи скалы поднимаются прямо из моря. У побережья плавают не меньше полусотни ту́пиков, а еще больше уселось на вершину утеса среди армерии. С вершины утеса открывается один из лучших видов на всем Оркнейском архипелаге: можно скользить взглядом вниз по откосу острова, потом посмотреть на дом, на извивающуюся дамбу, соединяющую три низких островка с Мейнлендом, а затем вверх – на бескрайнее небо.

Примерно до 1914 года смелые и голодные жители Копинсея охотились на морских птиц, гнездящихся на утесах, ради их мяса, яиц и перьев. На оркнейском диалекте это называется «промышлять гагарками». В наши дни птиц ловят лишь для того, чтобы исследовать их. Мы с Джульет и Иваном бродим по утесам и заливам, ищем птиц. Они ловят бакланов удочкой в два с половиной метра длиной, закидывая ее вниз, к гнездам. Иван цепляет птицу своеобразным лассо, поднимает ее и передает Джульет, которая хватает бьющегося и гогочущего баклана и надевает ему на голову мешок. К перышкам на спине аккуратно прикрепляют GPS-локатор, который в течение ближайших нескольких дней будет каждые сто секунд выходить на связь со спутником и сообщать о местонахождении птицы. Баклана быстро выпускают, но на следующей неделе нужно будет опять поймать его, чтобы собрать информацию о том, насколько далеко он улетал в поисках пропитания. Эту информацию добавят в биологические сводки и сообщат морской полиции.

Находясь на маленьком острове одна, я странным образом одновременно как будто на свободе и в заточении. Присаживаясь пописать на краю утеса, с которого открывается вид на Норвегию, я чувствую себя викингом-завоевателем. Год назад я была в реабилитационной клинике в Лондоне. Сейчас я лежу в позе звезды в середине вертолетной площадки, которую построили, чтобы обслуживать маяк. Лежу в тени маяка на необитаемом острове в Северном море, а надо мной летают бонкси – так оркнейцы называют больших поморников. Я иду назад, спускаюсь по холму, ложусь вздремнуть примерно на час в укромном месте у залива. Мне снится, что я морская птица на высокой скале.

Я собиралась обойти весь остров, но птицы вмешались в мои планы, и «кругосветку» пришлось отменить. Бонкси начинают пикировать с обрыва, защищая свои гнезда. Услышав, как одна из птиц со свистом рассекает воздух прямо надо мной, я прикрываю голову руками, пригибаюсь и быстро ретируюсь.

Я прохожу по дамбе к острову Корн-Хоум, и внезапно холодная ферма кажется уже относительно цивилизованным местом. До меня нога человека тут не ступала неделями. Услышав меня, чайки и серые гуси так и взмывают в небо. Большие чайки с черными спинами пугающе кружат надо мной, глупыши мечутся и вопят в своих гнездах, некоторые извергают в мою сторону отвратительно пахнущие рвотные массы. По дороге к острову Уорд-Хоум я слышу звук, вызывающий в памяти звуковые эффекты из фильмов категории Б о домах с призраками, – такие же сопровождающиеся эхом стоны и дьявольские завывания. Но через пару секунд я осознаю, что это стадо серых тюленей, улегшихся на скалы погреться на солнышке. Увидев меня, огромные испещренные пятнышками животные сползают в воду, но не уплывают. Они оборачиваются, и взгляд каждого направлен на меня.

Я начинаю переживать, не закроют ли проход через дамбу: вдруг я не смогу вернуться. Я сокращаю путь, не иду на Мрак-Хоум – его название звучит зловеще. Хоть домового я и не встретила, мне всё равно неспокойно. Когда люди ушли отсюда, Копинсей стал островом птиц. Я не собираюсь задерживаться на их территории.

Хочется узнать о необитаемых островах побольше, так что я еду на Уэстрей пообщаться с Маркусом Хьюисоном. Хотя Маркус всегда жил на Уэстрее, тридцать девять лет он держал фермы на заброшенном острове Фарей площадью в сто двадцать один гектар. Пастбища на Фарее, а также на прилегающем маленьком островке (еще сорок гектаров) он арендовал у Фонда Стюарта – части Шотландской церкви. Маркус приглашает меня к себе, угощает домашней выпечкой. Рассказывает, как содержал на острове до шести сотен овец, добираясь к ним на своей парусной лодке йоль. Он один из немногих современных фермеров, которые умеют не только работать на земле, но и ходить в море, однако когда-то, в дни, когда оркнейцев называли «фермерами с сетями», это было нормой. Йоль пришвартовывали в заливе, и люди и животные могли выбраться на берег, лишь вскарабкавшись на скалы. Маркус проводил на Фарее по две-три недели в году в период, когда рождаются ягнята. Он останавливался в старой школе с парой помощников.