Израиль в Москве: повесть - Ефим Лехт

— Разве я взболтнул лишнее? — жмурится Ваня. Веселый парень. Тролль. Он поднимает стакан: — Ну что? Добра молодца и сопли красят. Блохе — кафтан! А страна наша великая. Шестая часть суши.

— И сашими, — обрадовался Пиар и что-то Ивану плеснул.

— Что это?

— Абрам Дюрсо. Шампусик.

Продвинутая молодежь нескольких полов, в черном прикиде, тату на обозримых местах, сосет красную жидкость. Одно существо улиткой свернулось на стуле. Похоже на сходку вампиров. Все одинаковы. Вот вам и полисексуальный мультикультурализм. Под гребенкой глобализации.

Каюкина дергает за плечо:

— Ск-сколько я д-должна?

— Люб-баша, д-даже не заикайся.

Заикание заразительно. Важно не обидеть.

— Фак-фак-фактически это стоит к-ку-кучу денег.

— Фирма платит.

— Не корчи из себя Ротшильда.

— Не оскорбляй, он же теперь гость столицы, — это Чулкова заступается.

Изя сияет. Попивает свой «Егермейстер». Он шествует со стаканом между столами, как кандидат в президенты, хлопает по спине друзей, целует в щечку подруг, позирует для селфи, бьет копытом и сладко щурится.

Израиль великолепный.

Вверху, правее лампы в тюльпане, парит его ангел. Наблюдает. Только крылья чуть волнуются.

Вокруг свои. Свой среди своих. Вот чего ему не хватало. Он любит только тех, кто им восхищается. К остальным равнодушен. Порядочный эгоист. Хотя эгоист не может быть порядочным.

В детстве он мечтал попасть внутрь радуги. Туда, где дуга кончается. Однажды удалось. И вот — опять. Счастье — это мгновенье. Не зря корень слова — счас, сейчас.

Впрочем, наверно, он просто пьян. Сам веселый и хмельной.

Сквозь гул и звон — обрывки фраз:

«… Разве это ресторан? Пародия… Путин покажет Хиллари свой рейтинг… Пока руки держат штопор… Блог его знает… Это после второго пришествия… Второго прихода… Нету чуйки… Чем же Россию понять…По жизни, кеш — лучший подарок… Не быкуй… А ты не фрикуй… Ирка, ты стоишь? Ну, лежи, я — на Пелевине… Боцубоца-са… Усталый раб, замыслил я escape…[21] Миха, закажи хавчик, после отходняка аппетит прорезался… Это ваше оценочное суждение… Блохе — кафтан… Вы что пьете? — Я за рулем — А я — „Хеннесси“…. Сколько чистыми в месяц… Сыроед? Он что, ест один сыр… Этот театр не храм, а срам… А как его найдешь, ищи ветра в Интерполе… Надя ждет ребенка — Как? Откуда? — Оттуда…Я этот зомбоящик как бы не включаю… Спасибо, Андрей Израйлич… А дальше? — А дальше яйца не пускают, бу-га-га… Возможно, Зыков — жид, но не Андре Жид… Не ори — пломбы потеряешь… На самом деле Донбасс — наш… Я так хочу, чтобы деньги не кончались… Разве эта дама — из ребра Адама… Сутками работал — А с курами не пробовал?.. Да у тебя на глазах шорты — Шоры, Иван… Откуда есть пошла — Ну и откуда она пошла есть… Шоу новое видел? — Какое? — „Большая задница“… Вау, отпад… Не сыпь мне соль на сахар…»

Фольклор тусовки. Язык бомонда. В ожидании Его.

И тут на подмостки… Нет, не так. Писатель не обманул. Ровно в семь его внесли на носилках четверо решительных бритоголовых бурятов в оранжевых хитонах. Носилки были необычные, красные, с завитками и драконами, обитые желтым шелком. Паланкин? Все повернули головы. Появление писателя походило на вынутый из комикса фрагмент.

Пелевин, надменный как дромадер, не спеша вышел из паланкина и, разведя полы черного блейзера с загадочным гербом, погрузился в единственное кресло. К столу он сел боком, как-то по-гаерски, сложно установив одну ногу на другой параллельно полу, будто собираясь играть на ноге, как на гитаре и придерживал ее за голень толстой рукой с черным перстнем.

Подумав, писатель прислонил свой алюминиевый кейс к ножке кресла. После этого он достал черную сигариллу из коробки «Ноблесс оближ». На ней не было грубой надписи «Smoking kills»[22]. Поплыл сладковатый запах неведомой травки. Желтые подошвы туфель девственно чисты. Значит, его доставили прямиком из Чертанова, Сумская семь, а возможно, из Тибета.

Толстые черные часы, черная рубашка, черная футболка под распахнутым воротом. Черный платок из нагрудного кармана. Слепо вспыхивают черные очки.

— Это Гугл-очки, — шепчет возбужденный Боря, — последний девайс.

— Ага, — усмехнулся Андрей, — и часы Гугл, и запонки.

Бесшумно подкралась официантка с пепельницей. На столе — заварной чайник с особо целебным чаем. Повисло жадное молчание. Именно таким Изя и представлял себе Пелевина. Мастер прозы и мастер позы. Жизнь — как продолжение литературы. Буддистская эксцентрика. Виктор Олегович вытер руки черным платком и приступил к обряду чаепития. Черный человек, жалко, чай не черный.

Изя посмотрел в зал. Нет, никого не удивлял этот китч:

— Какая-то вампука.

— Папа, тебя снобит.

— Смешно, — грустно сказал Изя.

— Comedy club, — сквозь платок прошуршала Марта.

Первым очнулся очаровательный бутуз, поэт-гражданин Фима Зыков:

— Благая весть, которую, несмотря на советские, а может, и светские предрассудки несет нам Пелевин, увеличивает экзистенциальную цветущую сложность и многовариантность за счет — страшную вещь скажу — соблазна взаимопроникновения умов в условном кооперативном квазиозере, — он разрумянился, отпил воды из бутылочки, показал нехорошие зубы, — ставит опасные диагнозы, расширяет и даже расшэряет имманентность постмодернизма нашего человейника в подспудном призыве беречь в себе раз за разом дряхлый совок, как некую прокладку перед безграничным злом радикального ислама, не говоря об эманации всего и вся…

Известно, что говорит Зыков лучше, чем пишет. Вот только «раз за разом» напоминает заразу.

— Постмодернизм, — задушенным голосом комментирует Боря.

— Галиматня, — урчит Иван.

В лобби закусывают мрачные буряты в своих халатах. Интересно, они его обратно понесут? Спецэффекты. Иллюзиум.

В «боинге» тесно. Робко кучкуется группа паломников и паломниц русской национальности. Вдохновенные, в платочках, они часто крестятся.

— Сережа, ты не забыл образок?

— А кто нас встретит?

— Пиво убери!

— У меня не отстягивается. Заело.

Невкусная и нездоровая самолетная пища. На спинке кресла перед Изей экранчик. Он отыскал среднетупо голливудскую комедию «Отель Люксембург», расслабился, впал в медитацию, перешедшую в дрёму.