Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера

— Нет, не урод. Кое-какие девушки считают его красавцем. Хоть и не таким уж красавцем, как думает он сам. Но ты хоть раз видел его без очков?

— Когда я тебя встретил, — выдаю себя, — когда мы все познакомились.

— Я имею в виду, днем.

— Не помню.

И вправду. Кажется, пару раз видел на телевидении, когда он работал. Но не обратил внимания на глаза. Так и сказал Вивиан.

— На телевидении не считается. Там он играет, это другое дело. А вот на улице. Присмотрись в следующий раз, когда он снимет очки.

Она глубоко затянулась, как будто делала ингаляцию, и выдохнула клуб дыма ртом и носом. Я прервал ее никотиново-смоляную процедуру.

— Он знаменитый актер.

Она сняла с губ крошку табака, и я вдруг подумал, что на Кубе мужчины всегда сплевывают то, что липнет ко рту, а женщины подцепляют длинным ногтем.

— Никогда в жизни я не влюбилась бы в мужчину с такими глазами. Тем более в актера.

Я ничего не ответил, но почувствовал себя неуютно. А я актер? Спросил себя, что она может найти в моих глазах. И не успел себе ответить, как вернулся Куэ, то ли озабоченный, то ли довольный, то ли все вместе.

— Пойдем, что ли, — это мне. Вивиан он сказал: — Сибилы вроде бы не будет сегодня.

— Не знаю, — ответила та, и я заметил, или показалось, что она слишком уж сильно раздавила окурок о бетонный стол и отшвырнула в угол. И пошла к бассейну. — Пока, — бросила она и, глядя мне в глаза, сказала:

— Спасибо.

— За что?

— За сигарету и за спичку и, — добавила, ненарочно, кажется, сделав паузу, — за компанию.

Я посмотрел вслед удаляющемуся Куэ и увидел только спину в дождевике. Мы уже выходили, когда кто-то громко окликнул нас.

— Кричат. — Какой-то паренек махал нам из воды. Вернее, махал он Куэ, я с ним точно не был знаком. Куэ обернулся, — Это тебя, — сказал я ему.

Парень выделывал что-то странное руками и головой и кричал «Арсенио Ква-ква-ква». Тут я сообразил, что он изображает жабу, а у нас жабами называют голубых. Не знаю, понял ли Куэ намек. Думаю, да.

— Пошли-ка, — сказал он мне. Мы развернулись. — Это Сибилин братец.

Подойдя к бортику, Куэ поманил мальчишку: «Тони!» Тот подплыл.

— Что?

Тони был не старше Вивиан и Сибилы. Он схватился за бортик, и я заметил у него на руке золотой именной браслет. Куэ медленно и размеренно ответил:

— От жабы слышу, земноводное, — значит, понял. Я засмеялся. Куэ тоже. Один Тони не засмеялся, а продолжал смотреть на Куэ, скривившись от боли. Только теперь я заметил. Куэ поставил ему на руку ботинок и навалился всем весом. Тони закричал, отталкиваясь ногами от стенки бассейна. Куэ убрал ногу, и Тони отлетел назад, глотая воду, выгребая ногами, поднеся руку ко рту, чуть не плача. Арсенио Куэ все еще довольно улыбался. Больше всего меня удивило, как он радуется мести. Но, выходя, я заметил, что он вспотел, снял очки и утер пот, бежавший ручьями по лицу. В уступку жаре, вечеру и нашему климату перекинул дождевик через руку.

— Видал? — спросил он.

— Ага, — ответил я, стараясь получше рассмотреть его глаза.

V

Я сказал, что эта история не имеет отношения к Кубе, и теперь вынужден взять свои слова назад, ибо все, все в моей жизни связано с Кубой — Венегас. В тот вечер я отправился в «Сьерру» под предлогом послушать Бени Море, а это замечательный предлог, потому что сам Бени замечательный, но на самом деле, чего уж там, я пошел, чтобы увидеться с Кубой, а Куба («самая прекрасная смуглянка, которую когда-либо видели человеческие глаза», сказал как-то Флорен Кассалис) для глаза — то же, что Бени для уха: если уж пришел посмотреть на нее, смотри в оба.

— Проходи, проходи, — сказала мне Куба, отражаясь в зеркале гримерки. Она сидела в халатике поверх концертного платья и накладывала макияж. Никогда не видел ее такой прекрасной: выпуклые губы густо накрашены влажно-алым, на веках голубые тени, от которых глаза кажутся больше и чернее и сверкают ярче, причесана à la цветная Вероника Лейк, нога закинута на ногу и выглядывает из-под халатика повыше колена, тугая, смуглая и нежная, почти съедобная.

— Как поживает Вероника Лужица? — спросил я. Куба рассмеялась, чтобы показать большие, круглые, белые зубы над розовой десной, такие ровные, что их можно было принять за искусственные.

— К выходу готова, — ответила она, подводя черным карандашом уголок глаза.

— Что с тобой?

— Со мной ничего.

Я подошел и обнял ее за плечи, не целуя, но она очень изящно поднялась и скинула халат и с ним мои руки: не отвергла, а просто сняла меня с себя.

— Сходим куда-нибудь после шоу?

— Не могу, — сказала она. — Мне нехорошо.

— Просто посидим в «Лас-Вегасе».

— У меня, кажется, температура.

Я дошел до двери и ухватился за косяки, сдерживая вливавшуюся пустоту. Оттолкнулся локтями, чтобы вылететь в коридор, и вдруг она окликнула меня.

— Не обижайся, милый.

Я мотнул головой.

Сик транзит Глория Перес.

Через три часа я зашел за Вивиан в «Фоксу». Не успел я появиться в холле, как охранник двинул ко мне, но тут Вивиан меня окликнула. Она сидела в потемках — в смысле, на диване в потемках.

— Что случилось?

— Бальбина, наша домработница, не спала, когда я поднялась, вот я и спустилась обратно предупредить тебя, чтобы ты подождал.

— А чего смеешься?

— Да Бальбина сначала спала, это я ее разбудила, свернула в темноте лампу. Старалась не нашуметь, а сама устроила такой грохот, да еще мамину любимую лампу разбила.

— Материя осталась…

— …а вот с формой беда. Не ожидала от тебя этих банальностей.

— Я же простой бонгосеро, не забывай.

— Ты музыкант.

— И главный инструмент мой между ног.

— Отвратительно. В духе Бальбины.

— Домработницы.

— Что тут плохого? Не служанкой же ее называть.

— Да я не про нее, я про себя. Она черная?

— Начинается.

— Черная или нет?

— Ну, черная.

Я промолчал.

— Да не черная она. Она испанка.

— Не одно, так другое.

— А ты ни одно ни другое.

— Где тебе знать, красавица.

— Может, выйдем, разберемся, как мужик с мужиком?

Это она, конечно, в шутку сказала, и тут я увидел, что, несмотря на вечернее платье, она еще совсем девочка, и вспомнил, как однажды зашел в «Фоксу» в надежде случайно встретить ее (часа в четыре, якобы перекусить в кондитерской), и она прошла мимо в школьной форме какого-то очень крутого колледжа для девочек, — на вид ей было не больше тринадцати-четырнадцати, — обеими руками прижимая учебники к груди, стараясь защитить свое тело, свое детство, свою юность, сутулясь, почти сгорбившись.