Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера

Тебя, как и нас, растрогала эта сказочка про сына-идиота? Так это неправда, могу тебе сообщить: нет у нее никакого ребенка, ни дебила, ни вундеркинда. Это у мужа ее есть дочка, лет двенадцати, совершенно нормальная. Ему пришлось отослать ее в деревню, а то Эстрелья ей всю жизнь отравила. Она замужем, вот это точно, за лоточником с пляжа Марианао (он запнулся, потому что чуть было не сказал Марианадо), она из него, доходяги, деньги тянет, ездит к нему и ворует хот-доги, яйца и фаршированную картошку, а потом съедает это все у себя в комнате. Должен тебе сказать, ест она, как полк солдат, а платим за все мы, и всегда ей мало, так голодной и остается. Вот поэтому она громадная, как бегемот, и так же, как он, — амфибия. Моется по три раза в день: когда возвращается утром, в полдень, когда просыпается к обеду, и вечером перед уходом, потому что потеет она!.. с нее течет, как будто у нее не проходит жар, и вот так всю жизнь проводит в воде: потеет, пьет и моется. И все время поет: приходит домой — поет, в душе поет, наряжается перед выходом — поет, всегда поет. Утром, когда она заходит в дом, ее слышно еще до того, как запоет, потому что она виснет на перилах, а ты знаешь, какие в старом Ведадо бывают мраморные лестницы с железными перилами. И вот она поднимается, уцепившись за перила, и они по всей лестнице дрожат и качаются, и, как только железяки начинают постукивать о мрамор, она запевает. Мы имели тысячу и одну проблему с соседями, но ей говорить бесполезно, не желает вникать. «Завидуют — говорит, — все завидуют. Вот увидите, как они передо мной станут стелиться, когда я прославлюсь». Потому что она помешана на славе, и мы тоже помешаны на ее славе: мы спим и видим, как она прославится и наконец уберется отсюда со своей музыкой или со своим голосом, — она всегда говорит, что ей не нужна музыка, чтобы петь, музыка у нее внутри, — уберется со своим голосом куда подальше.

Когда она не поет, она храпит, а когда не храпит, разносит по всему дому запах духов, в которых купается, потому что она не душится, — это «Парфюмом-то Тысяча Восемьсот», представь себе, хоть и нехорошо с моей стороны так отзываться о спонсоре моего Сериала в Час Пополудни — нет, она им поливается, как в душе; ей удержу нет, и тальку столько же на себя изводит, сколько духов и воды, а как она ест, милый, не по людским меркам, смею тебя уверить, не по людским. (И перед вами один из немногих кубинцев, которые умеют вот так выразиться: «смею тебя уверить», смею вас уверить.) Ты видел, какие у нее валики мяса, жира на шее? Так присмотрись в следующий раз — и увидишь: в каждой складке корка из талька. Она помешана еще и на приятных запахах, целый день обнюхивает себя и поливается дезодорантом и духами и выщипывает и бреет волосы от бровей до подошв, клянусь, не преувеличиваю, мы один раз пришли домой не вовремя и застали ее голую, она расхаживала в чем мать родила по всему дому, и мы хорошо, к несчастью, рассмотрели, она вся — огромный ком плоти без единого волоска. Поверь мне, твоя Звезда — это сила природы или больше того, она — космическая стихия. Ее единственная слабость, хоть что-то человеческое — это ноги, не с виду, а потому что они у нее болят, плоскостопие, и она стонет, это единственное, из-за чего она страдает, стонет и кладет ноги повыше, стонет, стонет, и уже почти начинаешь жалеть ее, проникаешься, как она встает и принимается орать на весь дом: «Все равно я прославлюсь! Я прославлюсь! Прославлюсь, бля!» Знаешь, кого она не любит? Стариков, ей нравятся только молоденькие, в мальчишек она влюбляется как кошка; в импресарио, которые станут на ней наживаться, когда она прославится, будут звать ее черномазой или насмехаться при ней над неграми, будут делать жесты, которых ей не понять, смеяться неизвестно над чем, будут говорить какими-то загадками, а она не сможет разгадать ipso facto. И все это кончится ничем. Я знаю, что ты скажешь, прежде чем признать мою правоту: она безнадежна — в этом ее величие. Все так, но величие, кроме как в классических трагедиях, дорогой мой, невыносимо.

Я ничего не забыл? Ах да, хотел тебе сказать, что предпочитаю свободу справедливости. Не верь в то, что есть на самом деле. Будь и дальше к нам несправедлив. Люби Звезду. Но, пожалуйста, помоги ей прославиться, сделай ее знаменитой, избавь нас от нее. Мы будем поклоняться ей, как святой, в мистическом экстазе воспоминания.

Экуэ был священен и жил в священной реке. Однажды к реке пришла Сикан. Имя Сикан могло означать «любопытная женщина» — или просто «женщина». Сикан, как и положено женщине, была не только любопытна, но и неблагоразумна. Однако есть ли на свете любопытный, который был бы благоразумен?

Сикан пришла к реке и услышала священный шум, что был известен лишь нам, немногочисленным людям Эфо. Сикан услышала, послушала — а потом поведала. Она все рассказала своему отцу, но тот не поверил, ибо Сикан часто рассказывала сказки. Сикан вернулась к реке и услышала, а теперь еще и увидела. Она увидела Экуэ и услышала Экуэ и поведала об Экуэ. Для того чтобы ее отец поверил ей, она погналась за священным Экуэ с тыквой (в которой носила воду) и изловила его, ведь Экуэ не был создан, чтобы убегать. Сикан принесла Экуэ в деревню в своей тыкве для воды. Тогда отец ей поверил.

Когда немногочисленные люди Эфо (нет нужды повторять их имена) пришли к реке поговорить с Экуэ, они его не нашли. От деревьев они узнали, что его вынудили убегать, что за ним гнались, что Сикан поймала его и унесла в тыкве для воды. Это было преступно. Но позволить Экуэ говорить, не зажав своих непосвященных ушей, поведать его тайну и быть женщиной (а кто же еще мог сотворить подобное?) было более чем преступно. Это было кощунственно.

Сикан заплатила за святотатство собственной шкурой. Она заплатила жизнью, но еще и шкурой. Экуэ умер, одни говорят, от стыда быть уловленным женщиной и от удручения после путешествия в тыкве. Другие говорят, задохнулся на бегу, — определенно, он не был создан, чтобы бежать. Но не были утеряны ни его тайна, ни обычай собраний, ни радость знать, что он существует. Его кожей обтянули экуэ, он волшебный и говорит теперь на праздниках посвященных. Кожа Сикан Неблагоразумной пошла на другой барабан, у которого нет ни палочек, ни ремней и который не должен говорить, поскольку все еще несет наказание тех, кто не умеет держать язык за зубами. По четырем углам у него четыре султана из перьев с четырьмя самыми древними силами. Поскольку он женщина, следует превосходно украшать его, цветами, ожерельями и каури. Но к его коже в знак вечного молчания пришит петушиный язык. Никто не играет на нем, а сам он говорить не может. Он тайна, он табу и называется он сесерибо.

Миф о Сикан и Экуэ

(из афро-кубинских верований)

I

По пятницам в кабаре выходной, так что ночью мы свободны, а эта пятница и вовсе много сулила, потому что должны были запустить танцплощадку под открытым небом в «Сьерре». Получалось самое то — заскочить туда послушать Бени Морэ. А еще в тот вечер в «Сьерре» дебютировала Куба Венегас, и я обязан был прийти туда. Как вы знаете, Кубу открыл не Христофор Колумб, а я. К тому времени как я услышал ее впервые, я уже снова начал играть и везде слушал музыку, слух у меня настроен идеально. Я оставил музыку ради рекламной графики, а еще немного подрабатывал в одном агентстве, где сочиняли в основном эпитафии, а потом, раз уж пооткрывалось столько новых кабаре и ночных клубов, достал из шкафа свою тумбу (тумба под тумбой, все время повторяю это в шутку и каждый раз, повторяя, вспоминаю Иннасио, я имею в виду Игнасио Пиньеро, написавшего ту бессмертную румбу, в которой поется, как один измученный, отвергнутый и мстительный влюбленный написал на могильной тумбе своей возлюбленной (надо слышать, как это поет сам Иннасио) такие слова, перекликающиеся с другой румбой: Не плачь по ней, могильщик, не плачь по ней, всем бандиткам бандитка, могильщик, не плачь по ней) и принялся рьяно репетировать, стучать и за неделю достучался до правильного, сочного, вкусного звука и отправился к Баррето и сказал ему: «Гильермо, я снова хочу играть».