Пытаясь проснуться - Нейро Пепперштейн

нашей советской страны, сознательному и не оробелому, потому что в оробелых палили из парабеллума.

Один добрый человек сказал Дробникову, желая принести ему облегчение:

– Ну чего ты переживаешь, чудак? Ведь ты и есть Маяковский!

Этот человек хотел сделать доброе дело, но сделал злое дело, потому что Дробников после этого совсем сошел с ума. Он напился и пошел по улице, выкрикивая: «Иду красивый, двадцатидвухлетний!»

Все над ним смеялись, потому что он был совсем некрасивый и лет ему было много. Тогда он крикнул в лицо всем людям: «С гордостью вынимаю из широких штанин дубликатом бесценного груза, смотрите, завидуйте, я – гражданин Советского Союза!»

И он вынул свой советский паспорт и стал его всем показывать.

Но никто не стал смотреть, потому что никто этим делом не интересовался.

Тогда он сам стал рассматривать свой паспорт. Но он был очень пьян.

– Чего это тут понаписали, мошенники! – закричал он. – Дробников? Что это за Дробников! Мое имя – Владимир Маяковский! Иногда мне нравится больше всего собственное имя – Владимир Маяковский, вот как! А такой паспорт мне не нужен!

И он взял и бросил свой паспорт в канализационный люк. Потом он пошел по улице, распевая во все горло своим писклявым голоском: «С этого знамени, с каждой складки, снова живой взывает Ленин: Пролетарии! Стройтесь к последней схватке. Рабы! Разгибайте спины и колени!»

Скоро его задержала милиция. А так как у него не было паспорта, его провели в отделение, а прямо оттуда отправили в психоневрологическую клинику, так как он бредил. Если бы он не был карликом и не был такой сморщенный, его бы отвезли в вытрезвитель, а потом отпустили бы.

Но, к счастью, начальник отделения милиции оказался исполнительным и понимающим человеком. Карлик Дробников долго пролежал в больнице, называл санитаров империалистами, кричал, что всех их «единственный выход – взорвать», и все время бормотал: «Потому что в сердце, выжженном как Египет, есть тысяча пирамид».

Ему казалось, что его сердце выжжено, как Египет, и в нем ничего нет, кроме огромного количества пирамид.

Но лечение пошло ему на пользу. Через какое-то время он выписался из больницы, вышел на пенсию и мирно доживал свои дни на даче, гуляя под вечер, когда в сумерках дачники и прохожие принимали его за ребенка и поэтому не обращали на него внимания.

Он умиротворился настолько, что иногда с удовольствием декламировал:

Крошка сын к отцу пришел,

И спросила кроха:

Что такое хорошо и что такое плохо?

– Вот так-то, – говорил он. – Что такое плохо?

А ведь когда он учился в школе, эти строчки выводили его из себя, а в слове «кроха» он усматривал гнусный намек на свой мизерный рост. Но пребывание в больнице явно пошло ему на пользу. Он даже увлекся рыбалкой и умер глубоким стариком, написав на прощание своему двоюродному племяннику в Калинин:

– Хорошо, что я не поставил точку пули в самом конце.

Племянник понял намек, потому что знал, что Дробников раньше мечтал покончить жизнь самоубийством, но почему-то упрямо хотел совершить это с помощью пистолета. Однако он не знал, где ему достать оружие. В юности он возлагал большие надежды в этом отношении на армию, но его в армию не взяли, так как он был слишком мал и весь смог бы поместиться в один солдатский сапог. Поэтому он и остался в живых.

Племянник обрадовался, прочитав последнее послание своего двоюродного дядюшки. Письмо означало, что покойный не жалеет о том, что не совершил самоубийства. Следовательно, его жизнь была счастливой. Впрочем, Дробников так и говорил своим партнерам по рыбной ловле: «У меня была большая и счастливая жизнь!»

Все его уважали, и если поминали о нем, то лишь только добрым словом.

Шах

К югу от Старого города, от крепости, где до сих пор существует ханский дворец, не окончательно разрушенный временем русских, хан-сарай Ширваншахов, на обрыве скалы, среди вечно цветущих благоухающих садов, в зелени тенистых рощ – на обрыве, из-под которого когда-то бестрепетно смотрели в седые морские пучины черные корабли шаха Аббаса, – там, на обрыве, у подножья горы, разбит небольшой, но прекрасный парк, сад, площадка для игры в вингер.

Этот сад и эту площадку обнимает стена, снаружи обросшая плющом, а в стене, высоко над землею, на железных прутьях повисли несколько дряхлых, но еще крепких диванов, изъеденных временем, и на них сидят любители шахмат, кончая партии, которые они ведут ночами, забравшись сюда отовсюду – с площадок, со дворов и из садов.

В самом начале этого парка, за стеной, под прямым углом горы, бьет студеный ключ, вытекающий из-под земли, омывает белые старинные мостики, решетчатые улочки, зеленую лужайку и камень, на котором высечена надпись, сделанная по-русски рукою какого-то русского генерала, участника Кавказской войны, указывающая, что здесь струится ключ «с башни Шаир-бека, что на Азове, при заселении Шаир-ханом этих мест».

Этот ключ и эту надпись каждый день обвевает легкий ветерок, и они всегда белы, ибо нет на них бумажки, которая могла бы загореть или пожелтеть.

Эти улочки и мостики через ключ так тихи, безлюдны и уютны, что часто по ним гуляют влюбленные парочки, чтобы побыть в тишине и тени деревьев, подышать этим чистым воздухом, который не вредит легким, ибо он смешан с благоуханиями цветов, ибо нет смрада от человеческих тел, ибо на улицах нет уличной пыли, ибо вдали от города в садах Ширваншахов деревья растут большими и тенистыми, и пыль между ними не поднимается.

И в прозрачные майские ночи можно видеть, как бьет яркий белый ключ, омывает площадку, белые домики за мостиками и, пенясь, разбегается кругами по саду, по дорожкам, обрамленным камнями, перилами и зелеными насаждениями.

В первый же день я пошел в сад, чтобы посмотреть на него, и мне очень хотелось найти свободного шахматиста, который согласился бы сыграть со мной. В этой безлюдности и уединенности было что-то, напоминавшее мне мою родину.

И я долго бродил по дорожкам, где ковром шла зеленая трава и лежали затейливые изваяния зверей и людей, и не встретил ни одного человека. В самой дальней части парка я увидел дом, окруженный садом, и в саду вокруг дома увидел множество играющих детей и женщин.

Я пошел туда и там увидел на садовой скамейке молодую женщину, которая сидела, обняв руками колени, и рядом с ней сидел, играя, мальчик лет девяти в черкесском бешмете с газырями и серебряной буркой на плечах.

Я подошел к ним и спросил по-русски:

– Где здесь играют