Форсирование романа-реки - Дубравка Угрешич

– Нет, – сказал Марк.

– Это же комплекс, что-то вроде отношения мать – сын.

– Но я и свою маму люблю, – сказал Марк.

– Ты, старик, не сечешь, – отмахнулся от него Пипо.

– Ладно, а почему ты ее не любишь, я имею в виду твою страну?

– Я же говорю тебе, это комплекс, – сказал Пипо и смутился… – Потому что она воняет луком и чевапчичами…

Тут Марк уставился на Пипо и смотрел на него так долго, что тому даже стало неуютно, а потом внятно произнес:

– Я хочу есть…

Пипо и Марк вышли из «Корзо», пошли по Илице, затем свернули на Дежманову и двинулись к ресторану «Дубравкин пут». И пока они пили очередную лозовачу, сейчас уже в качестве аперитива, и ждали заказанную еду, Марк, несомненно утомленный разговорами, вытащил из кармана маленький бинокль и направил взгляд на ближайшие деревья.

– Что это у тебя? – осторожно спросил Пипо, который вдруг почувствовал себя одиноким.

– Бинокль. Для bird-watching.

– На что ты смотришь?

– На птиц.

– Просто так?

– Просто так… – пробормотал Марк, не отрываясь от бинокля, вытащил из кармана маленький справочник, на котором было написано: «Европейские певчие птицы», и положил его на стол.

– А откуда ты знаешь, которые певчие? – спросил Пипо, перелистывая справочник.

– Из книги, – сказал Марк, продолжая блуждать взглядом по деревьям и кустам.

Вот что такое амер, разозлился Пипо. Ожидая заказанную еду, он вытаскивает себе спокойненько свой дурацкий бинокль и пялится на птиц. Плевать он на все хотел. Пипо почувствовал себя лично обиженным представителем родных, отечественных певчих птиц, словно и сам был пернатым… Балканский воробей. Амеру хорошо! Он привык к тому, что заказанную еду принесут. И поэтому он спокоен. А Пипо все время в напряжении, потому что у него такое чувство, что за всем он должен следить… И за официантом, чтобы тот не сунул ему палец в суп и не обсчитал; и за тем голубем, что прогуливается по забору, чтобы из пакости не нагадил на голову; и за фасадом, чтобы от него не отвалился кусок штукатурки и не шарахнул тебя по башке; и за автомобилями, когда переходишь по «зебре» на зеленый свет; и за высотным домом на главной площади, чтобы он случайно не рухнул; и за счетами за электричество – это тоже надо проверять; и далее за письмом – если посылаешь его с почты, всегда надо немного задержаться и посмотреть, действительно ли ленивая почтальонша приклеила нужную марку; да даже если у обычного прохожего спросишь, где та и та улица, а он уверенно ответит, что вторая налево – и тут нужно быть начеку. Потому что в девяти случаях из десяти она вообще не вторая налево. А это слишком! Вот в чем она, та самая разница, из-за которой Марк всегда спокоен, а он, Пипо, качает ногой под столом, барабанит пальцами по спинке соседнего стула, весь комок нервов. Он свою энергию тратит на то, чтобы быть начеку. Здесь нельзя быть уверенным даже в листьях, распустятся они весной или нет, никогда ничего точно не знаешь, возьмет подует какая-нибудь дрянь, и они не распустятся, а ты отъебись… Но Марк этого не сечет.

– Эй, дай посмотреть… – сказал Пипо, и Марк протянул ему бинокль. Пипо не заметил никаких птиц. Из живых летающих существ был только голубь, который лениво прогуливался по ограде. А потом ему показалось, что за ближайшим кустом он видит какую-то фигуру, которая через такой же бинокль смотрит на него.

– Напился я как свинья, – сказал Пипо, – уже мерещится что-то.

– Ага, – сказал Марк, – а ты знаешь, у того чеха сегодня украли роман?

– Да ты что?! – изумился Пипо, однако, несмотря на искреннее изумление, не смог удержаться и тут же накинулся на подоспевшие в этот момент чевапчичи с луком. Впрочем, то же самое сделал и Марк. С полным ртом он только промычал:

– Хммм.

Увидев вчерашнюю парочку, портье отеля «Интерконтиненталь» нахмурился. Опять пьяные. Сначала они долго и упорно звонили из вестибюля по телефону, потом приставали к нему с вопросом, в каком номере живет Ян Здржазил и у себя ли он, а когда, увидев, что ключа нет на месте, он ответил им, что гость, по-видимому, находится в номере, они опять принялись названивать. В конце концов, не добившись успеха, друзья, пошатываясь, побрели в бар «Диана».

Трошин, удобно развалившись в кресле, сидел, положив ноги на радиатор, и потихоньку тянул коньяк из маленькой бутылочки, которую нашел у себя в номере в холодильнике. Он свое дело сделал. Прочитал скучный доклад, прекрасную имитацию советской литературной критики. Об эстетическом плюрализме в современной советской литературе, о тематическом разнообразии, о научно-технической революции, немного об экологии… Деревенскую тематику и глубокий гуманизм оставил Сапожникову. Он остался доволен ловкостью стилистической мимикрии, на лицах присутствующих можно было прочитать скуку. Еще один русский. Русские вечно талдычат одно и то же.

Сейчас ему просто нравилось сидеть в полумраке гостиничного номера и смотреть через стекло на незнакомый город. У него не было желания знакомиться с ним. Трошин любил гостиничные номера. Этот был довольно шикарным, но шик, как и полагается в хорошем отеле, был безликим. Он любил такую безликость.

Трошин почему-то вспомнил Гинзбурга, старика, с которым лет пятнадцать назад познакомился в Ленинграде. Этот Гинзбург в двадцатые годы живо участвовал в художественной жизни, писал прозу, драмы, снял даже несколько короткометражных фильмов, а потом исчез где-то в Азии, что ли, но после войны опять объявился в Ленинграде и зажил совсем тихо. В шестидесятые годы его откопали молодые ребята, охотники за литературными воспоминаниями. Старик был молчалив, недружелюбен, но непонятно почему вдруг пригласил Трошина к себе. Трошина ошеломила его комната: огромная, пустая, только шкаф, стол, два стула и по-солдатски аккуратно заправленная кровать. Ни одной картины, книги или предмета, свидетельствовавшего о богатой биографии старика или хотя бы подтверждавшего его нынешнее существование. Только над кроватью висела в рамке маленькая фотография, на которой была изображена молодая женщина. Старик стоял посреди пустой комнаты, одна его рука была в кармане темно-серого джемпера, а другую он часто приподнимал вверх… Этот его жест был как бы бессознательным. Сейчас, неожиданно ярко вспомнив его, Трошин подумал, что старик поднимал руку к какой-то невидимой шелковой веревке, которая однажды спустится откуда-то и утащит его наверх.

Он улыбнулся своему воспоминанию. Встал, подошел к холодильнику, достал оттуда еще одну бутылочку и снова вернулся в кресло. Очень часто, хотя и не вполне осознанно, ему хотелось исчезнуть, пропасть, затеряться, поменять город, профессию, знакомых, и это желание с годами становилось все явственнее и все неопределеннее. Оно накатывало на него во время поездок, в таких вот гостиничных номерах, когда он так же, как и сейчас, был защищен равнодушными стенами. В такие моменты у него, впрочем, и не было собственного лица. Всем здешним совершенно безразлично, кто он – Трошин, или Иванов, или Иксигрек, скорее всего, они о нем никогда не слышали, книг его не читали… Для них в данный момент он просто был представителем определенной страны, но в представителя пусть играет Сапожников. Ему это, кстати, и больше подходит.