Мальчики с бантиками - Валентин Пикуль

— Будешь старшим в классе… мне помощником. По опыту жизни знаю, что московские сообразительны и никогда не теряются.

— Есть быть старшим. Только я не московский, а ярославский.

— Так чего ты петушком таким выпорхнул?.

— Вы же меня позвали!

— Ярославских не звал, — звал московского.

— Я и есть Московский, а зовут меня Игорем.

Росомаха скребанул себя в затылке:

— Все равно. Ярославские еще похлеще московских. Тоже пальца в рот не клади, откусят.

От дверей послышалась дудка дневального по роте.

— Внимание… Каперанг обходит кубрики.

В землянку шагнул Аграмов. Принял рапорты от старшин. Оглядел всех. Поплясал на «палубе», проверяя, не скрипят ли половицы. Потом сказал!

— Печи топить круглосуточно. Чтобы дерево просохло. Старшины, ввести на топку печей особое дежурство.

Хитро прищурясь, Аграмов вдруг присел на корточки.

— Посмотрим, где у вас табачок секретный хранится.

С этими словами Аграмов полез рукою на одну из полочек. Крякнул и извлек наружу «Критику чистого разума» Канта. Кажется, если бы начальник школы достал бы с полочки гремучую змею, и то не столь велико было бы его удивление.

— Кант… Чей?

К нему резво шагнул юнга ростом с ноготок:

— Николай Поскочин. Это я читаю.

— Поскочин? — переспросил Аграмов. — Фамилия знакомая, известна из истории флота… А не рано ли ты взялся за Канта?

— Для Гегеля рановато, — ответил юнга, — а Кант вполне по зубам. — И пошел шпарить насчет дедукции категорий.

Аграмов со вниманием его выслушал. Не перебил.

Юнги притихли по углам, потрясенные тем, что среди рулевых объявился философ. Росомаха растерянно смотрел на Колесника, а Колесник глуповато взирал на Росомаху. Немая сцена продолжалась недолго. Аграмов спросил философа:

— А где твой отец, юнга Поскочин? Не на флоте?

— Его уже нет. Он… пропал.

— А мать?

— Она уцелела. Теперь работает уборщицей.

Аграмов помрачнел. Сняв перчатку, он положил ладонь на стриженую голову Коли Поскочина.

— Только смотри, — внушил он ему, — чтобы Кант и Гегель не помешали твоим занятиям.

Тут каперанг заметил золотую голову Финикина.

— А ты? Учился до службы или работал?

— Работал в Ногинске на фабрике.

— Что делал?

— Точил иголки для патефонов.

Финикин с его иголками Аграмова не заинтересовал. Начальник Школы уже прицелился взглядом в другого юнгу, который стоял в сторонке и всей своей осанкой выражал внутреннее достоинство.

— Тоже работал? — поманил его Аграмов. — Или учился?

— Я… воровал, товарищ капитан первого ранга.

— Зачем?

— Так уж случилось. Отец погиб. Мать немцы угнали. Жить негде. Голод. Холод. Спасибо, что милиция меня подобрала.

— Как фамилия.

— Артюхов я… зовут Федором. По батюшке — Иваныч.

— Воровство на флоте строжайше карается.

— Я это хорошо знаю, — невозмутимо ответил Артюхов.

Аграмов, скрипнув кожаным пальто, повернулся к дверям.

— Кстати! — напомнил, задержавшись у порога. — Прошу вас, товарищи, чаще писать родителям. Обычно ваши мамы, чуть задержка с письмом от вас, в панике запрашивают командование, что случилось с их Вовочкой. Так избавьте мой штаб от лишней писанины. У нас и своих бумажек хватает… Пишите мамам!

Покидая кубрик рулевых, Аграмов позвал с собой Поскочина. Юнга долго беседовал с начальником наедине и вернулся взволнованный.

— О чем вы там? — спросил Савка, любопытничая.

— Не скажу, — ответил Коля.

Был месяц ноябрь — впечатляющий ноябрь. В этом месяце войска под Сталинградом перешли в решительное контрнаступление.

* * *

На том месте, где когда-то болталась ржавая доска с надписью «С. Л. О. Н.», теперь появилась новая надпись:

ШЮ ВМФ СССР.

Уже ноябрь, и вокруг белым-бело, запуржило леса. Савватьевский репродуктор доносил до юнг голос далекой Москвы; звучали приветствия, полученные от друзей к двадцать пятой годовщине Октября. Над затишьем соловецкой зимы Москва произносила имена Рахманинова и Чойбалсана, Эптона Синклера и де Голля, Теодора Драйзера и Колдуэлла, Иосипа Броз Тито и Томаса Манна.

Заметен был перелом в войне, открывающий дорогу к победе! От этого и настроение юнг было праздничным:

— Скоро всем фюрерам по шапке накидают.

— Наши не теряются — наставят Гитлеру банок…

Теперь они имели право и на собственную гордость. Куда ни повернись, все сделано своими руками. Что здесь было? Среди плакучих берез стыла захламленная тюрьма и постоялый двор для богомольцев. А теперь в лесу создана флотская база, большой учебный комбинат.

Есть все что надо. Начиная с любимой юнговской лошади Бутылки и кончая крейсерским радиопередатчиком, который вчера едва вперли по лестнице на второй этаж, в класс радистов. Аудитории рулевых заполнила навигационная техника. Благородно отсвечивало красное дерево нактоузов, бронза и сталь приборов. Холодно мерцали выпуклые «чечевицы» компасных линз.

— А какой самый главный прибор в кораблевождении?

— Голова, — отвечали педагоги…

Вот и вечер. Зажглись окна в землянках радистов, а в роте рулевых затопили печи. Потекли над лесом вкусные дымки.

Большая человеческая жизнь каждого юнги только начиналась. Именно в ноябре, когда русские солдаты начали уничтожение армии Паулюса под Сталинградом, когда врага сбросили с предгорий Кавказа, юнг привели к присяге.

Было в этот день как-то необычно тихо над озерами и лесами древних островов. Неслышно падал мягкий снежок. Даже не хотелось верить, что за тысячи миль отсюда грохочет, звеня гусеницами танков, великая битва…

Еще с побудки юнги ощутили некоторую торжественность. По случаю праздника стол в кубрике был застелен красной материей. С плакатов взирали на юнг — из славного былого — Ушаков и Сенявин, Нахимов в Макаров. На камбузе было особенно чисто и нарядно. Вместо чая — какао. Обратно до своих рот шли с песня, ми о морской гвардии:

Где враг ни появится — только б

Найти нам его поскорей!

Форсунки — на полный, и в топках

Бушуют потоки огней.

Врывайтесь, торпеды, в глубины,

Лети, за снарядом снаряд…

От тамбура дневальный оповестил кубрик!

— У боцманов уже приняли присягу… Сюда идут!