Кровь - Тед Деккер

Он поставил бокал на стойку и прислонился к кухонному шкафу.

— Ну, хорошо, хорошо. Успокойся.

Он внимательно слушал, но ему по-прежнему мерещилось что-то не то. Что-то не сходилось.

— Наверно, это ошибка. Такого… просто не бывает. Кто еще знает?

— Президент, его кабинет, кое-кто из конгресса. Правительства многих других стран. Ошибки нет. Я и сама сдала анализы. И видела компьютерную модель. Это правда, Майк. Хоть мы и надеялись, что ничего подобного никогда не произойдет.

Тереза упала в кресло, откинула голову на спинку, закрыла глаза и сглотнула.

Майк сел верхом на стул. Некоторое время они молчали. Веяло прохладным воздухом от кондиционера. Тихо урчал холодильник.

Тереза открыла глаза и потерянно уставилась в потолок.

— Давай сначала, — сказал он. — Расскажи мне все.

С электроэнцефалограммой возникли проблемы.

Бэнкрофт понимал, что это не так. На самом деле что-то странное происходило не с аппаратом, а с разумом человека, мирно спавшего в кресле. Но ученый в нем требовал проверки всех возможных вариантов.

Он выключил аппарат, отсоединил и заново присоединил электроды. Включил. По экрану побежали волновые паттерны, соответствующие деятельности бодрствующего мозга. То же самое. Ошибки нет. Никаких перцепционных волн.

Он проверил остальные мониторы. Цвет лица, движение глаз, температура тела… Ничего. Ни одного совпадения. Томас Хантер спал вот уже два часа. Дыхание ровное, тело расслабленно. Он действительно спал.

Но признаки сна этим и ограничивались. Температура тела не менялась. Движение глаз не вступало в быструю фазу. В электроэнцефалограмме не было и намека на перцепционную деятельность мозга.

Бэнкрофт обошел вокруг пациента дважды, мысленно перебрал возможные объяснения.

Не нашел.

Тогда он отправился к себе в кабинет и набрал номер, который дал ему директор ЦРУ.

Грант.

— Здравствуйте, мистер Грант. Это Майлс Бэнкрофт, по поводу вашего юноши.

— Да?

— У нас проблема.

— Какая?

— Такая, что юноша не видит снов.

— Разве так бывает?

— Не слишком часто. И не так подолгу. Он, без сомнения, спит. Мозговая активность наличествует. Но что бы в его голове ни происходило, оно не имеет видимых признаков. Судя по показаниям приборов, он бодрствует.

— Мне показалось, вы сказали — он спит.

— Он и спит. В этом-то и проблема.

— Я скоро буду. Не будите его, пусть смотрит сны дальше.

Он повесил трубку, и Бэнкрофт не успел его поправить.

Томас Хантер не видел снов.

Рашель чудом расслышала эти звуки — под ухом упражнялся в пении Сэмюель, а Мэри безнадежно пыталась вернуть брата в нужную тональность. Расслышала лишь потому, что привыкла ждать их и днем и ночью. Победная песнь. Охнув, она вскочила на ноги:

— Тихо, Сэмюель!

— Что такое? — спросила Мэри. И тут же услышала сама. — Отец!

— Отец, отец! — закричал Сэмюель.

Обиталищем им служила деревянная хижина, большая и круглая, в два этажа, с входными дверями на каждом. Дверь нижнего была предметом особой гордости Томаса. Вокруг озера, в лесу, вдоль береговой полосы, расчищенной от деревьев, стояло нынче уже около десяти тысяч домов, но такой двери не было ни у кого. По мнению Томаса, это была лучшая дверь на свете, единственная в своем роде — подвешенная на двойных петлях и открывающаяся в обе стороны, чтобы входить и выходить без затруднений.

На верхнем этаже, где они спали, дверь была обыкновенная, запирающаяся. Вела она на одну из подвесных дорожек — часть лабиринта, соединявшего многие дома. Лишь нижний этаж, где Рашель раскладывала по оловянным мискам горячее тушеное мясо, мог похвастаться такой необыкновенной дверью. Петли были сделаны из кожи и служили к тому же своеобразной пружиной, удерживающей дверь в закрытом состоянии.

Мэри, в свои четырнадцать лет проворнее младшего брата, добежала до двери первой и выскочила наружу.

Сэмюель отстал. Как раз настолько, чтобы, когда Мэри отпустила дверь, получить ею по лбу. Он рухнул как мешок с картошкой.

— Сынок! — Рашель упала рядом с ним на колени. — Чертова дверь! Ты в порядке, дитя мое?

Сэмюель с трудом сел, потряс головой, приходя в себя.

— Бежим! — завопила Мэри. — Скорее!

— Вернись и помоги брату! — крикнула Рашель. — Ты прибила его дверью!

Но Мэри не успела вернуться, как Сэмюель уже вскочил на ноги и вылетел из дома. На сей раз удар дверью достался Рашели, и она тоже чуть не упала. Опомнившись, она со стоном вывалилась на каменную дорожку следом за детьми.

Там она увидела, что поранилась при ударе. Ранка на правой руке, впрочем, была крошечной. И, не обращая внимания на выступившую кровь, Рашель побежала дальше.

Женщины и дети выбегали отовсюду и спешили к воротам, где звучала, набирая силу, победная песнь. Воины вернулись домой. Лишь один вопрос тревожил: все ли?

Каждый дом обвивали лозы с бледно-лиловыми цветами — Томас уверял, что они похожи на бугенвиллию, — а в палисадниках росли высокие кусты тавии, роняя наземь белые шелковистые лепестки и сладко благоухая. Как гардения, говаривал Томас. Дома были украшены одинаковыми цветущими лозами по специальному замыслу, дабы вся деревня выглядела как один чудесный сад. Память, хранимая Лесным Народом о разноцветном лесе.

Сердце Рашели было не на месте. Томас, как воин, конечно, лучше всех, но он еще и командир и первым бросается в атаку. Он столько раз возвращался, привозя тела павших — тех, кто сражался рядом с ним. Везение не может длиться вечно.

К тому же всю деревню переполошил приказ Уильяма готовиться к бегству.

Встречающие стекались на выложенную камнем дорогу в семьдесят футов шириной, которая вела от главных ворот прямо к озеру. Близился вечер, время празднования. В предвкушении его жители деревни спешили к воротам с факелами и цветущими ветвями в руках. Из-за детей, сидевших на плечах у матерей, не разглядеть было войска, хотя Стражники ехали верхом.

Шум толпы перекрыл чей-то громкий голос. Рашель его узнала — помощник Сайфуса. Он просил людей разойтись по обочинам дороги.

Толпа вдруг притихла и расступилась, как море. Рашель, с Мэри по одну руку и Сэмюелем по другую, остановилась. И увидела, наконец, Томаса — как всегда, во главе растянувшегося в глубину леса войска, верхом на огромном черном жеребце. Она выдохнула с радостным облегчением.

— Отец!