Убить Хемингуэя - Крейг Макдоналд

Это было идеальным для целей Мэри.

Переговоры с большими издательствами в Нью-Йорке по поводу ее автобиографии, которая предположительно должна была бы вызвать ажиотаж среди синдикатов и привлечь кинематографистов, все тянулись, и конца не было видно.

Мэри решила, что книга поменьше, рассчитанная на спрос среди ученых, сможет подтолкнуть серьезных игроков вступить в игру, принять ее представление о ее собственной знаменательной биографии. Серьезные игроки хотели, чтобы она кого-нибудь использовала, как будто такой автор, как она сама – бывшая журналистка, опытный редактор, еще и «Праздник» опубликовавшая, – может на эту сумасшедшую идею согласиться.

Ну что же, она покажет, на что способна, этому увенчанному премиями ученому – биографу Хемингуэя. Пусть его маленькая книга удовлетворит аппетиты больших игроков – ее жизнь предстанет со всеми трудностями и во всем блеске. Настоящую книгу сможет написать только она сама, своими собственными словами.

Декорирована гостиная в Дозорном доме была в западном стиле середины шестидесятых годов.

Низкая, обитая зеленой тканью мебель. Дубовые панели на стенах.

Дом казался слегка забальзамированным, но еще не превратился в самодовольный, застрявший во времени храм, какими стали дома Хемингуэя в Ки-Уэсте или на Кубе.

Ханна заметила, что нигде не висело ни одного портрета Папы. Пока Ричард и Мэри разговаривали, Ханна следила за вдовой, стараясь понять, что привлекло Эрнеста в этой крошечной, довольно хрупкой женщине, которая сидела напротив нее.

Казалось фантастикой вот так сидеть напротив Мэри Хемингуэй после того, как столько прочитала о ней и вынуждена была в последние месяцы слушать всякую чушь насчет вдовы от Ричарда. Но, по крайней мере, пока она видела такую пропасть между легендой и реальной Мэри, что поймала себя на мысли, что ищет в этой женщине то, что привязывало к ней Хемингуэя в течение стольких лет.

Что удерживало Папу около Мэри, несмотря на бесчисленные ссоры? Ханна не могла найти причину.

Они угостились небольшими пирожными, которые Мэри заказала в городе. Ханна пила жидкий чай со льдом из стакана, поглядывая в окно на окружавшие дом горы, сидя за тем же письменным столом, где когда-то сидел Папа и где до сих пор стояла его последняя пишущая машинка. Наверное, по мнению людей, за ним надзиравших, этот вид должен был отвлекать угасающего писателя.

Мэри Хемингуэй уселась поудобнее в своем кресле с очередным коктейлем, смешанным для нее горничной. Закурила сигарету. Кресло, в котором она сидела, было слишком для нее большим и обтянуто тканью с рисунками цветов, фруктов и виноградных листьев. Кресло было поставлено так, чтобы довлеть над всем пространством гостиной, что напомнило Ханне о куда более крупной Гертруде Стайн, гордо восседавшей на своем троне в салоне в 1927 году на улице Флерюс.

Нет, пожалуй, ничего общего, сообразила Ханна, потому что Мэри, почти затерявшись в просторах своего огромного кресла, больше напоминала карлика.

И у Мэри не было кучи подхалимов.

Мэри была явно одинока в самом печальном смысле этого слова. Чем дольше вдова говорила, тем яснее становилось, что в представлении Мэри она и призрак Папы противостояли всему миру. Вдова посвятила первые двадцать минут их визита поношению первой жены Хема Хэдли, затем Паулины, а затем и Марты Геллхорн, обвиняя каждую из них в самых разных слабостях, плохом характере или личных странностях, что делало их всех – в глазах Мэри – хуже в сравнении с ней самой, а себя она считала идеальной женой Эрнеста Хемингуэя. («Выпьем за меня», – предложила Мэри, поднимая свой бокал.)

Ханна подумала, что маленькая, грудастая фигура Мэри, которая так поразила Джека, старшего сына Хемингуэя, когда она вышла в чем мать родила из кубинского бассейна его отца, претерпела ранние возрастные изменения в связи с бесконечными падениями и неудачно сросшимися костями. Жизнь также исчезла из ее когда-то темных волос, вынужденных пережить многочисленные окрашивания и многоцветное полоскание по требованию помешанного на волосах, капризного, лысеющего Папы. Кубинское солнце и бог знает сколько цистерн алкоголя покрыли лицо Мэри морщинами так, что она стала напоминать видавший виды кожаный диван.

Когда Ханна просматривала фотоальбомы, сделанные во время совместной жизни Мэри и Эрнеста, она подивилась, насколько быстро Мэри и ее супруг вместе старели. Или старили друг друга.

Пятнадцать лет на слишком высокой скорости.

– У Папы были темные периоды к концу жизни, – сказала Мэри. – Другим женам не пришлось так тяжко, как пришлось мне. Наверное, самое тяжелое время было осенью пятьдесят восьмого, после того как я упала и сильно разбила локоть. Я не могла сдержать жалобных стонов, а Эрнест всю дорогу до больницы учил меня, что «солдаты не должны плакать».

Мэри покачала головой и уставилась в свой стакан.

– И все же я не могу пожаловаться, – сказала она. – Разве можно определить, кому приходилось хуже в его хорошие дни? Мне? Марте или Паулине? Может быть, Хэдли? Я иногда стараюсь поставить себя на ее место в то ужасное утро в двадцатые годы, когда ей пришлось признаться Папе, что она потеряла все его рукописи на том вокзале? Это был сразу конец их отношениям, хотя сами они это поняли много позже. Сказать своему мужу-писателю, что ты потеряла его работу? Господи, как, наверное, это было для нее ужасно. Если бы я ушла и оставила какую-нибудь Папину рукопись без присмотра, не говоря уже о том, что допустила, чтобы ее украли, я бы не удивилась, если бы этот громила вышиб мне мозги. И я бы этого вполне заслуживала. – Слабая, невнятная усмешка. – Черт, да я сама бы зарядила для него ружье.

Ханна закусила губу. Если бы ей довелось быть одной из женщин Хема, что бы она сделала по-другому? Сумела бы она сохранить любовь Хема, чего ни Хэдли, ни Марте, ни Паулине, ни Мэри по разным причинам сделать не удалось? Может быть, как коллега-писатель, не претендующий на сравнение, как делала Марта, а только в качестве помощника она смогла бы разбудить художника и любовника в Хеме. Возможно, благодаря своей собственной страсти, таланту и увлечению спортом она бы помогла Папе оживить разные стороны его личности, которые порой так разрушающе противоречили друг другу. Было очень приятно об этом думать.

– Наверное, это было очень интересно, – смущенно заметила Ханна, – жить со знаменитым писателем такого масштаба. – При этих словах она едва не поморщилась: такими наигранными они прозвучали.

Мэри только покачала головой:

– Конечно. Я пришла к выводу, что существуют два типа людей. Есть люди, которые восхищаются Папой как личностью, тем как романтично и экзотично он прожил свою жизнь, сколько энергии в нее вложил. И есть еще другие, вроде Ричарда, которые сидят в помещении и пишут обо всей этой прозе, написанной Папой. Есть люди, которые наслаждаются словами, другие впадают в одержимость. – Она закурила сигарету и продолжила: – Я скажу вам, что означает жить с таким писателем: это во многом проясняет для тебя написанное. – Мэри улыбнулась Ричарду. Ханна наблюдала, пытаясь охарактеризовать выражение ее лица – скорее, расчетливое.