Басурманка - Вера Новицкая

Девушка вся горела воодушевлением. Придавленные силы, надломленная жизнь, казалось, распрямлялись, росли.

А мать смотрела в темно-синие вдохновенные глаза, на разрумянившееся тонкое лицо дочери, на то, как преображалось оно, последние дни наводившее тоску и страх своей прозрачностью, своим не от мира сего выражением, кротостью и воздушностью, свойственной одним лишь обреченным.

Китти не ошиблась: мать хорошо понимала ее! Но в сердце женщины шла борьба. Она сознавала, что на полях войны, среди несчастных, девушка действительно может найти успокоение, воспрянуть духом, переломить горе, ожить душой. Но, с другой стороны, с эгоизмом любящей матери она дрожала при мысли об опасностях, тяготах, лишениях, холоде, заразах, которым подвергнется дочь. В ту минуту, когда Анна Николаевна заговорила, последнее одержало верх.

– Верь мне, девочка, я понимаю тебя, вполне понимаю. Но пойми и ты: мне страшно, ты не вынесешь той ужасной обстановки, ты погубишь свое здоровье, погубишь себя…

Но Китти перебила ее.

– Разве люди умирают только от пуль, заразы и переутомления? Разве они не гибнут от… горя, страданья… оттого, что… умерла душа?..

Столько силы, столько беспредельной тоски прозвучало в словах, а главное, в голосе Китти, такая бездонная глубина страдания открылась перед Трояновой, что она содрогнулась. Свет потух в глазах девушки, краска отхлынула от снова ставших прозрачными щек, и вся она бессильно и жалобно поникла.

– Я ведь не отговариваю тебя, моя крошка. Разве могу я удерживать, разве смею? Ищи покоя и отрады там, где думаешь их найти, и пусть Христос сохранит тебя.

Голос матери звучал почти твердо. Она больше не колебалась, поняв, что спасти душу, а с ней и жизнь ее дочь сможет только подвигом самозабвения, отдав и силы, и свое сердце страждущим.

– Китти, скажи, это правда? Ты хочешь уехать туда?.. Сделаться сестрой милосердия? – спрашивала Женя с побледневшим личиком, с расширенными глазами.

– Да, Женюся, правда.

– Не надо, Китти! Милая, золотая, родная, не надо!.. Останься, ведь там так страшно, так тяжело!..

– А им не тяжело, Женя? Им, всем увечным, несчастным, раненым, больным, умирающим? Им, которые ради спокойствия всех нас, русских, неспособных воевать, ради детей, стариков, старушек, ради царя, родины, все отдали, все, даже жизни не пожалели, – не трудно, не тяжело им? – горячо ответила Китти.

– И ты будешь лечить их? Будешь их кормить, бинтовать, мазать их раны?.. – при последних словах Женя вздрогнула. – Ведь это так ужасно! Китти, Китти, золотая, не надо… Не надо!..

– Да, конечно, это ужасно, – вдумчиво проговорила девушка, – но еще ужаснее мысль, что некому позаботиться, облегчить страдания. Ведь многие умирают потому, что им не помогли вовремя, недосмотрели. Подумать только, что и он… и Юрий страдал, и он, быть может, ждал и не дождался помощи… – голос Китти сорвался. – Я хочу быть среди этих страдальцев, стать ближе к нему, побыв в той обстановке, где был он. Это единственное, что я могу сделать в память о нем.

Минуту Женя молчала, как бы проникнувшись словами сестры, но только одну минуту.

– Нет, нет, Китти, не надо, не надо! Подумай, ведь… ведь тебя… убить могут…

Женя едва выговорила последние страшные слова.

– Что ж? Тогда я увижусь с Юрием, – последовал спокойный ответ; что-то светлое зажглось в глазах и мягким лучом пробежало по всему лицу девушки.

– Китти, какая ты… святая! – восторженно глядя в лицо сестры, проговорила девочка и благоговейно прижала к губам ее руку.

«Тогда я увижусь с Юрием…» – эта мысль глубоко поразила Женю; ей самой она не приходила в голову. Как при этих словах озарилось все лицо Китти, какая тихая радость загорелась в ее глазах!.. И впечатлительная, горячая головка девочки уже рисует себе картину этой встречи.

Ей видится синее-синее небо, глубокое, яркое; стаи светлых, лучезарных ангелов витают, словно плавают, по голубому воздуху; их большие белые крылья серебрятся и переливаются в лучах солнышка; маленькие ангелочки, точно крупные серебряные бабочки, вьются и мелькают между взрослыми. Вдруг все останавливаются, перестают порхать, наклоняют головы и пристально смотрят вниз. Еще и еще нагибаются они, вглядываются в далекую темную землю. Они ждут чего-то. Вот улыбки озаряют их лики, но лучезарнее, радостнее всех сияет лицо одного ангела. Белый хитон искрится на солнце; широко взмахивают блестящие крылья. Плавно отделяясь от голубой лазури, плывет он, опускаясь все ниже.

Это Юрий. А навстречу ему с темной, холодной, печальной земли светлым облачком поднимается легкая белоснежная фигура. Белокурые длинные волосы развеваются; воздушные ткани колеблются вокруг ее стана; незапятнанные белые крылья блестят алмазами от пролитых на них там, на земле, несчетных слез. Лучезарная девушка поднимается все выше. Еще минута, и темноволосый ангел радостно протягивает ей руки. И вот они уже вместе плывут в лазурную высь, а навстречу им несется приветственный хор ангельских голосов…

Женя зачарована картиной, созданной ее воображением. Она так ясно рисует себе лицо ангела, Юрия, летящего навстречу покидающей землю Китти, видит, как радостно озаряется лицо сестры. «Как тогда в саду», – мелькает воспоминание. Она уже готова, как тогда, порадоваться их счастью, но яркое видение мерк нет и болью сжимается забившееся было радостью сердечко.

Но ведь для этого надо, чтобы Китти умерла, ну да, умерла! Ужас охватывает девочку, и она стоит, подав ленная и растерянная.

Вдруг внимание Жени привлекли доносящиеся из будуара матери горячий разговор и взволнованно звучащий голос Сережи.

«О чем это они? Чего он просит? Да, конечно, просит… Чего хочет?..»

Мгновенно все тревоги, все предчувствия, томившие девочку, воскресли: страх перед новой, еще более ужасной бедой охватил ее.

Затаив дыхание, с сильно бьющимся сердцем и пылающими щеками, в одно мгновение она очутилась на пороге будуара.

– Мамочка, дорогая, пойми же и ты! – горячо возражал Сережа Анне Николаевне. – Тогда я послушался вас, тебя и папа́, но теперь я не могу, теперь сам отец послал бы меня. Разве может честный человек сидеть сложа руки в такое время? Прощаясь со мной, благословляя меня, папа́ сказал: «Пока это преждевременно, но если, сохрани Бог, настанет такая пора, что всякий честный сын своей родины должен будет выйти на защиту ее, я не буду тебя удерживать». Это время настало. Даже женщины, вот Китти и та идет, неужели же мне?.. Мамочка, пойми, ведь я не ребенок, я взрослый, я мужчина…

– Ты взрослый? Ты мужчина? – вдруг, не замеченная им раньше, перебила брата Женя, прежняя Женя, вспыхнувшая разом, словно порох. – Мальчишка ты! Безусый! Безграмотный! Лентяй! Ничего он не знает, ничего не понимает, римских пап с императорами путает, сочинение на днях такое Николаю Михайловичу подал, что тот чуть в обморок не упал, – и он на войну! Мамочка, дорогая, не пускай его, не пускай! Он сумасшедший, он и там все напутает, русских перестреляет… Да он и стрелять не умеет, его французы, как цыпленка, убьют… Не пускай, не пускай! Ему учиться надо, к экзамену готовиться… Не пустишь? Скажи, скажи! Не пустишь, нет?