Басурманка - Вера Новицкая

Сколько раз ей хотелось спросить и Китти: любит ли, может ли та еще любить ее? Она все собиралась и не могла отважиться. Наконец однажды, когда Китти, желая спокойной ночи, обняла ее, Женя, пытливо глядя в глаза сестры, робко, едва слышно спросила:

– Ты… любишь меня?

Вместо ответа Китти крепко поцеловала ее в голову. Женя вздрогнула всем телом, по-своему поняв это молчание. «Не любит!.. Не любит!.. А солгать не может, вот и молчит», – пронеслось в ее мозгу.

– Нет, скажи, скажи, умоляю, правду скажи: любишь или нет? – настаивала Женя, и во взгляде, в голосе девочки звучала тоскливая мольба.

– Да разве я могу не любить тебя, моя маленькая, моя славная, моя ласковая крошечка! – задушевно ответила девушка.

– И можешь забыть, не помнить, простить?..

– Да что же, что же, Женя?.. – недоумевала Китти.

– То… то… и вообще все… и что… я… – не договорив, в горячем порыве Женя бросилась на пол к ногам девушки, покрывая их жаркими поцелуями, пряча в складках ее платья свое орошенное слезами лицо…

Нечего и говорить, что ежедневные занятия Жени и Сережи с Николаем Михайловичем при существовавшем в доме настроении не могли идти правильно и успешно. Учитель, со своей стороны, добросовестно сзывал воспитанников и отсиживал положенные часы, но плодотворных результатов эта работа не давала. Женя никогда не отличалась ни усидчивостью, ни особой любовью к науке, но теперь даже серьезный в этом отношении и исполнительный Сергей совершенно опустил руки.

Поступление в университет, о котором он прежде мечтал, теперь не манило его. Голова, душа юноши были полны другими стремлениями, другим горячим и страстным желанием. Мудрено ли, что исторические герои, цари и государи в живой исторический момент, в действительности переживаемый в то время Россией, казались ему бесцветными картонными фигурками, которых он немилосердно смешивал, расстраивая этим своего учителя.

Впрочем, и сам Николай Михайлович, как учитель, не был в то время на высоте своего призвания: его пылкую впечатлительную душу властно охватили текущие события. Он рвался туда же, куда в ту минуту рвалось все молодое, сильное, восторженное. Рвался и тосковал о невозможности выполнения своего стремления: на его руках была мать, полуслепая, болезненная женщина, существовавшая исключительно на скромный заработок сына, который он весь, до копейки, отсылал ей. Что сталось бы с несчастной, лишенной сил и работоспособности старушкой, откажись ее Коля от занимаемой службы, потеряй свое постоянное жалованье? Сын слишком хорошо помнил и сознавал это. Поэтому когда после отъезда старика Троянова он утешал Сережу в несбывшемся его желании сопутствовать отцу, в его словах прозвучала выстраданная убедительность.

– Верьте, Сережа, гораздо меньше мужества, самоотвержения и душевной борьбы нужно для того, чтобы совершить манящий, окрыляющий нас подвиг, чем чтобы отказаться от него и тем выполнить свой маленький, незаметный, повседневный долг.

Мудрено ли, что часто с беседы о геометрических телах и исторических личностях как-то незаметно, само собой, речь переходила на животрепещущие темы, на впечатления, переживания и порывы, переполнявшие эти молодые души.

В тот день, когда было получено последнее печальное письмо от Дмитрия Петровича, извещавшее о все омрачающемся тяжелом положении России, никто не заикался об уроках, не было даже обычных разговоров: всякий, замкнувшись в себя, по-своему думал, чувствовал, переживал.

Долее, чем когда-либо, Китти стояла в эту ночь на коленях. Пристально, почти не мигая, словно прикованные, глаза девушки смотрели на темный таинственный лик Спасителя, на окаймленный блестящей ризой, казавшийся оттого еще скромнее и вдумчивее, кроткий лик Божьей Матери. Девушка точно старалась проникнуть в выражение этих с детства знакомых черт, найти в их взгляде нечто новое – ответ на то, что творилось в ее собственной душе.

О чем молилась Китти? Просила ли Всемогущего совершить чудо, воскресив умершего? Молила ли укрепить, дать ей самой силы нести тяжелое бремя? Дрожала ли, коленопреклоненная, за жизнь отца, который каждую минуту подвергается смертельной опасности? Просила ли спасти несчастную страждущую родину? Молитва ее была горяча и вдохновенна, точно небесный огонь озарял тонкие одухотворенные черты. Казалось, вот-вот отделится от земли эта светлая, воздушная фигура и уплывет в голубую высь.

Темные лики, видимо, дали девушке тот ответ, о котором в восторженном, настойчивом порыве просила она. Когда Китти поднялась на ноги, в ее лице и во всей фигуре появилось что-то новое, светлое и решительное. Казалось, она окрепла, нашла твердую, не колеблющуюся больше под ногами почву и прочно оперлась на нее.

С тем же ясным и твердым выражением лица Китти вышла на следующее утро к столу. Произошедшая в девушке перемена бросалась в глаза, ее тотчас же заметили и мать, и пытливо следившая за сестрой Женя.

Один только Сережа не обратил внимания на Китти; он сам казался сильно взволнованным и возбужденным. И это обстоятельство, конечно, не укрылось от зорких взглядов девочки и Анны Николаевны.

Женя внутренне дрожала, охваченная каким-то предчувствием, ощущением близости чего-то нового, неожиданного и, конечно, страшного, – ведь только одно ужаснее, тяжелее другого и случалось в последнее время! Ее лихорадочно блестящие глаза перебегали с одного лица на другое, стоило кому-нибудь заговорить, и девочка настораживалась. «Вот-вот оно, новое, страшное… Сейчас скажут слово, страшное слово… Господи, помоги!..»

Предчувствие не обмануло чуткую Женю: «оно» началось, то неясное, страшное, что так пугало ее, пришло. Пусть она не слышала самого «слова», но оно было сказано, слетело с уст и повело за собой неизбежные последствия.

Встав из-за чайного стола, Анна Николаевна направилась в свой рабочий кабинет. Через несколько минут после нее вошла туда и Китти.

– Мамочка, – проговорила девушка, опускаясь рядом с матерью на диван и ласково беря ее за руку, – мне нужно поговорить с тобой. Знаешь, сегодня ночью я долго-долго думала, горячо молилась. Ты видела, как я страдала, как темно и безотрадно было у меня на душе. И вдруг я увидела свет. В сердце, в мозг словно проник ясный луч. Ты поймешь, не можешь не понять меня, родная, недаром же я твоя дочь, недаром – ты всегда сама это говорила – у нас столько общего.

Девушка прижала обе руки матери к своим щекам и нежно поцеловала ладони.

– Все эти дни, – продолжала она, – я чувствовала себя мертвой среди живых людей, я чувствовала, что во мне нет жизни, нет мысли, что я, будто тень, блуждаю среди вас. Я словно во сне воспринимала окружающие меня впечатления, себя саму даже не чувствовала: кругом меня, подо мной – всюду что-то зыбкое, мягкое, ускользающее. Мне казалось, вот-вот покачнусь и упаду совсем. И вдруг сегодня ночью, когда я молилась, меня словно ярким лучом озарило: я почувствовала, что под ногами у меня есть нечто твердое, что я не упаду, что жизнь не совсем ушла, она еще теплится во мне, может вспыхнуть, разгореться, только… Не здесь, не среди живых и здоровых, а там, среди несчастных, стонущих, страждущих, искалеченных, стоящих на краю могилы, которых не сегодня-завтра унесет смерть. Среди них я буду живая, силы мои будут крепнуть, чтобы поддержать их угасающие силы, чтобы отстоять, вырвать их у неумолимой холодной смерти. Подумай, мамочка: разве Юрий один, разве одна такая чистая душа, одно такое самоотверженное и благородное сердце погибло? Сколько невест и матерей не утешно плачут по своему сокровищу, по солнцу, воздуху своей жизни! Отстоять у смерти для двух, трех, хотя бы одной страдалицы ее счастье, ее радость, быть может, самую жизнь ее?! Подумай, мамочка, подумай, какую отраду, какую силу можно почерпнуть в этом сознании!