Вариации для темной струны - Ладислав Фукс

— О тюрьме! Это будет только так. Ты не знаешь, что значит тюрьма? Мир сам по себе — тюрьма, и чем дальше, — горько вздохнула она, — тем, как я вижу, больше, хотя многого я и не знаю. Это еще только начало. А в конце будут знать больше. Будут знать, что весь мир — это тюрьма.

Она посмотрела на меня испытующе, и я совсем растерялся.

— Весь мир — это тюрьма, — заворчал медведь и посмотрел на бабушку, но бабушка отвернулась, чтобы не показать, какой мишка глупый, и стала шарить рукой опять где то под рамой. Потом посмотрела на меня еще раз и сказала:

— Мы все говорим о гимназии, а о тех, которые сажают в тюрьмы, не упоминаем. Те, которые сажают в тюрьмы, — самые худшие из всех. Самые отвратительные дряни. Это шпионы и полицейские.

Я вдруг почувствовал, будто подавился и покраснел.

— Шпионы и полицейские были всегда, — пробормотал я.

— Не были, — потрясла головой бабушка. — В раю при Адаме и Еве не были, был только дьявол. И во времена старого императора не были. А с тех пор, как на трон вступил наследник, то чем дальше, тем стало хуже. И поездов стало больше. Хоть бы коляски не исчезли совсем. И не погибли бы благородные кони.

— Они не погибнут, — пробормотал медведь льстиво, — это земные животные.

— И наследника тоже нет, — заметил я. — Его убили в Сараеве.

— Я знаю, — кивнула бабушка, — в автомобиле. Если бы он ехал в карете, как порядочный человек, этого бы не случилось. Старого императора никто не убил, потому что он никогда не ездил в автомобиле. Он бы не сел в автомобиль ни за что на свете, потому что был мудрым. Автомобили еще хуже, чем поезда, а кто в них ездит — самые плохие люди. Я и не удивляюсь, — продолжала она, — что шпионы и полицейские ездят в автомобилях…

Я опять подавился и покраснел.

И хотя я молчал, она спросила, сколько времени прошло с тех пор, как убили наследника в Сараеве.

— Это было в 1914 году. — Щеки мои горели. — Так уж тому…

Бабушка быстро подняла голову и прислушалась, и я понял.

— Уже давно, как его убили! —воскликнул я.

— Давно, — повторила она разочарованно. — Вот как летит время. Мне интересно, кто сядет на престол, когда умрет Карл? У этой его Зиты было множество детей. Наверное, сядет Отто. Он самый старший и самый красивый. Те, которые моложе, слишком худые.

— Но Карла тоже нет, — сказал я. — У нас президент.

— Я знаю, это здесь, — махнула она рукой, — тот, который на коне. А у нас!

— Там тоже нет императора, — сказал я. — И там президент.

— Тем хуже, — сказала бабушка, — дело идет к концу. И к тому же собираются тучи. Оттуда.

Я давно знал, что «оттуда» — это значит из Германии. Бабушка не любила немцев. Главное, не любила пруссаков. Ненавидела прежде всего императора Вильгельма. Говорила, что он обманул Европу и вызвал войну.

— Был бы жив император, никакие тучи не собирались бы, — сердито сказала она, — светило бы солнце на небе… Не было бы шпионов, и не ездили бы туда в автомобилях. И к тому же во время дождя…

Я окаменел.

— Так вот что я тебе скажу, — заговорила она и впилась глазами в мои испуганные глаза, — без всяких уловок и околичностей. Полиция должна быть, но только для того, чтобы охранять народ и ловить преступников. Когда же полиция превращается в шпионов и следит, кто чего делает, кто чего говорит, кто с кем встречается, улыбается или хмурится, то приходит конец. Конец, когда не заботятся о собственной семье, когда… — У бабушки внезапно прервался голос, она вдруг забормотала, глотнула и умолкла. Но это продолжалось одно мгновение. И сразу же она заговорила вновь. — Я знаю, почему это происходит. Потому, что они забрали большую силу. Полиция и шпионы теперь всемогущи. Этого при императоре никогда не было. Еще висит в соседней комнате такой красивый молодой князь Меттерних?

Меня словно ошпарили.

Если бы я собственными глазами не видел, что это говорит бабушка, я бы думал, что говорит призрак. Я и представить себе не мог, что это возможно. Она почувствовала мое смятение и поэтому решительно махнула рукой.

— Оставим это, — решительно махнула она рукой,— Оставим.

Она спряталась глубоко за стеклом, а я схватил рюмку. Рука у меня так странно дрожала, что этот жидкий бриллиант на дне чуть было не выплеснулся мне на нос. Он распространял резкий запах пряностей и на свету вспыхивал маленькими белыми искрами. Боже, подумал я, как долго мы здесь разговаривали, ведь это давно тянется, а я ничего не сказал ей о том, что у меня на сердце, не сказал, и она мне об этом тоже ни слова, а теперь еще пугает меня. И тут она снова высунулась из рамы и спросила, как я учусь музыке.

— Господи Иисусе, учусь, — вздохнул я и поставил рюмку рядом с лимоном. — Учусь себе, чего бы мне не учиться. Хожу к одной старой вдове учительнице на Градебную улицу…

— К вдове учительнице, говоришь? Я знаю. Слышу, как ты иногда играешь рядом. — Она показала па двери пурпуровой комнаты. — Только вот что я тебе скажу, ты должен научиться играть Моцарта и «Stille Nacht», ну и Бетховена, конечно. Но для него ты еще слишком молод. Ох да, молодой, — вздохнула она. — Тебе нужно было бы уехать к нам и там учиться в порядочном императорском кадетском корпусе. Ты бы мог там учиться и дружить с Отто. Какой-то Лаокоон на лестнице, — прибавила она. — Да ты бы нашел такого и у нас в кадетском корпусе…

— Ради бога, — ответил я почти резко. — И кадетские корпуса там уже давно не существуют. Я ведь твержу уж целый час, что императора нет и там!

— Кадетские корпуса там есть, — упрямо сказала она. — Никто их не уничтожал, и император там будет. Будет им Отто. Он самый старший и самый красивый, остальные слишком худые. Если бы ты с ним учился и дружил, как остальные наши мальчики…

Я схватил рюмку