Вариации для темной струны - Ладислав Фукс

Отец пошел по направлению к лесу.

— Кажется, хлынет дождь, — бодро сказал дядюшка, шагая по дороге. — Пусть лучше покрапает, прежде чем начнется уборка.

Отец посмотрел на небо и кивнул. На юге у Валтиц собирались темные синие тучи. Процессия, понурившись, тащилась с транспарантами за отцом, люди шли, как стадо запыленных, заблудших овец. Они жались к хоругви с маяком и звездой, к матери… Наконец показался лес, а на опушке — низкая, поросшая мхом избушка, около которой совсем недавно учитель рассказывал мне о цветах.

— Эту избушку нужно отремонтировать и сделать пригодной для жилья, — сказал отец, когда мы к ней подошли. — Я отдам ее Шкабе из деревни.

Дядюшка осмотрел запертые двери и окна, затянутые паутиной.

— Обветшала, — засмеялся он, — даже стекло разбито… Но если отремонтировать, будет хорошая. Шкаба тут может спокойно жить. Я всегда думал, что она для чего-то тебе нужна.

Люди из процессии смотрели на отца и на дядю разинув рты, — отец на них даже не глянул. Мать под маяком со звездою молчала, не обратила внимания и на меня, хотя я глядел на нее. Тучи у Валтиц зеленели.

— Да, — сказал дядя и поднял лицо к небу, — Покапает…

— Покапает, — согласился отец и, осмотрев себя и дядю, сказал: — А у нас нет даже пиджаков. — И пошел к опушке леса, к загону для фазанов, где учитель мне рассказывал о зверях.

— Загон сломать, — распорядился он, когда подошел к первому дереву, — разрешить сюда вход.

В эту часть леса не разрешали ходить именно из-за фазанов, которых, впрочем, здесь никогда не было. Не было их даже, когда этот загон принадлежал таинственному вельможе. А потом рассказывали, что если кто сюда войдет и дотронется до чего-нибудь, тот попадет в когти к духам, которые затащат его в глубь леса. Сто лет тут никто не собирал хворост, не рубил сучьев, не косил травы, и все здесь походило на джунгли. Дядюшка поглядел в чащу и кивнул.

— Конечно, разрешить сюда вход, — засмеялся он. — Здесь хватит дров на три зимы.

— Или нет, — вдруг сказал отец, поглядев также в густой сумрак деревьев. — Не ломать. Оставим как есть. Пусть джунгли разрастутся еще гуще. Пусть тут все переплетется. Может, пригодится для чего-нибудь, хотя бы для каких-нибудь небылиц…

Процессия, как стадо испуганных овец, посмотрела на мать под маяком со звездой — она продолжала стоять как статуя и молчала. Отец глянул на тучи у Валтиц, которые стали красными, и сказал:

— Этот дождик от Валтиц вот-вот будет здесь.

— И дождик от Вранова, — добавил дядюшка, показав на запад, где тоже собиралась красная туча.

Отец пошел по каменистой дороге, ведущей к дому…

Шел он спокойно, будто и не было туч над Валтицами и Врановом или ветра, который начал дуть. Процессия, казалось, сражалась теперь с каменистой дорогой и с ветром, дующим прямо в ее хоругви и транспаранты, казалось, ее охватило странное беспокойство. Беспокойство, возникающее в стаде овец, когда они чуют что-то недоброе. Это было непонятно, ведь все уже кончилось. Может, ее беспокоят красные тучи у Валтиц и Вранова, думал я, или что идет нечто невидимое, может быть дождь…

— Дождик, — зашептала Руженка, — хорош дождик! Представить себе не могу, что говорят дождик, когда собирается такая страшная гроза с двух сторон и тучи столкнутся как раз над нашим домом. С ума можно сойти. Хорошо еще, что здесь нет Грона, я его ужасно боюсь. Особенно когда он говорит мне «барышня» и смотрит на шею. Хорошо еще, что сегодня его здесь нет.

Едва она договорила, как испуганно остановилась, и тут же на нас оглянулся отец… Потом он направился к саду. К саду, где пан учитель помогал мне рисовать и где я иногда работал.

— Прекрасный сад, а? — сказал отец и показал на деревья и кустарники, которые уже качались от ветра.

— Прекрасный,— кивнул дядюшка, вошел внутрь сада и стал его осматривать.

— Конечно,— сказал отец,— все это только на первый взгляд. По существу, он ничего не стоит. Вот эта полоска... — И он показал на полоску земли, где качалась неприглядная сорная трава, которую с дороги не было видно, потому что ее заслонял кустарник. — Эту полоску можно было бы использовать для посева…

Дядюшка раздвинул траву и взял комок земли.

— Могла бы здесь расти кукуруза, — засмеялся он.

— Но мы не будем ее готовить для посева, — сказал отец. — Оставим все так, как есть. Пусть разрастается. Пусть готовят маковый отвар. Пусть рассказывают о послушных попугаях. Эти кусты тоже оставим…

Процессия с развевающимися транспарантами остановилась перед садом, и люди с отчаянием посмотрели на мать. Она стояла как статуя и молчала. Не обращала внимания даже на меня. Вдруг дядюшка показал пальцем перед собой.

— Господи, что это там такое? — спросил он. — Что за странные три гряды?

Отец посмотрел прищуренными глазами в ту сторону, куда указывал дядюшка, и махнул рукой.

— Это чеснок, — сказал он.

Ветер усилился, и тучи собрались над нами. Громадные тучи, которые стали коричневыми.

— Мы его выдернем, — крикнул отец ветру, и в его голосе послышалось что-то зловещее, — вместо него посадим ирисы и розы. Пошли…

Преодолевая порывы ветра, мы продирались к дому.

Я думал, что отец вбежит в дом и тем все кончится, — над нами нависла сплошная гигантская коричневая туча, мрак сгустился; пыль с дороги поднялась, будто волшебник гнал невидимое стадо лошадей; каждую минуту метла начаться страшная буря. Но отец почему-то остановился и, не обращая внимания на мрак и пыль, посмотрел куда-то повыше входа. Беспокойство, которое возникло по дороге среди участников процессии, возросло еще больше. Чувствуя что-то недоброе, люди безмолвно глядели туда же, куда глядел отец, а из-под маяка со звездою туда же глядела и мама. Над входом, в этих коричневых тучах и в клубах пыли, была видна эмблема с датой 1770. Ничего особенного не было. С этим ничего нельзя было поделать. Эмблему с датой не разрешали убрать. Об этом еще в конце июня говорил какой-то пан из охраны памятников. Но взгляд отца опустился чуть ниже, и процессия вздрогнула. У входа в мраке и пыли, которая поднялась уже выше окон, висел